— А, ты шутишь, — «королевский детёныш» с облегчением вздохнул, — какая ты все-таки, Гло… Редкая. Напугала, уф.

— Серёня, — вкрадчиво спросила я, — как же ты так? Ты что, совсем шуток не понимаешь? Даже интонации не чувствуешь? Вот все хохочут, а ты просто терпишь, да?

— Ну да, — ответил он, сворачивая к какому-то пафосному подмосковному поселку. — Когда я был помоложе, то смеялся вместе со всеми, чтобы не отрываться от коллектива, а потом даже пошёл дальше и стал смеяться, когда слышал какую- нибудь нелепость. Шутка — это ведь нелепость, так?

— Ну примерно. И что?

— Не поверишь, — грустно сказал Серёня, — какие нелепости, оказывается, говорят люди совершенно серьёзно.

Я расхохоталась.

— С тобой всё ясно. — Серёня, по-старушечьи покачав головой, остановил машину у глухого железного забора и посигналил.

Сим-сим открылся — тяжёлые ворота отъехали в сторону, и «рено» двинулся по неширокой, мощённой плиткой дороге сквозь бессовестно голый, пронизанный солнцем сад к дому.

Я восхищённо уставилась в окно.

Нет, дом был самым обычным — типовой двухэтажный коттедж, безликий, аккуратный, с большой верандой, но сад, сад поразил меня.

Огромный, явно очень старый, с беспорядочно пылающими там и сям кострами хризантем, он казался живым и вольным лесом, невесть как оказавшимся в железном кольце двухметровых заборов, асфальтированных дорог, чистеньких домиков.

Большие, как в детстве, деревья тянули друг к другу и к небу массивные корявые ветки, смыкаясь в причудливые гаудианские арки, прозрачный, невесомый храмовый свод; я выглядывала из машины, как Золушка из тыквы, и всё не могла наглядеться на ломкую, беззащитную красоту осенних ветвей, осенних цветов, осенних листьев, догорающих алым и золотым.

Хозяин дома, лысый, длинномордый и кадыкастый, мне понравился.

— Раф. Гло, — произнёс Серёня заклинание, и мы с Рафом рассмеялись.

На нём была чёрная галабея, края широких рукавов которой украшала изящная вышивка чёрной же нитью. Высокий, тощий, он наверняка выглядел бы значительным и строгим, но, увы, галабея была женского кроя, а на шее Рафа красовалось разухабистое боа фиолетового пера.

Перья, торчащие во все стороны вкруг длинной шеи, делали его похожим на редкую птицу марабу, и я улыбнулась — мне всегда были симпатичны люди, не боящиеся выглядеть смешными.

— Показывай свою Золушку, — сказал он Серёне, а меня явно собрался трогать руками. Я вежливо увернулась, Серёня же, проходя в дом, ответил:

— Это не Золушка, это девочка в красных башмачках. У неё всегда неприятности, поверь мне.

— Девочка со спичками, — сказала я. — Раф, мы привезли вам кучу огненных игрушек, вечером можно будет устроить в саду маленький фейерверк, если позволите, конечно.

— Фейерверк! — по-детски обрадовался Раф, и глаза его, серые, ясные, заискрились смехом. — Позволю ли я? Да я требую, слышите, требую устроить фейерверк! Ах, какой подарок, хорошая моя, ах, как вы угодили старику! Полвека — шутка ли, это надо отметить как следует! Я требую фейерверка в свою честь!

Раф всё-таки ухватил меня под руку и повёл гулять по дому, пока Серёня, гостивший здесь не в первый раз, ускользнул наверх принять душ (Серёня отличался параноидальной чистоплотностью и менял рубашки по три раза на дню).

Мы прошли через небольшую гостиную, где явно шла подготовка к празднику — дубовые полы натерты, столы сдвинуты и покрыты мягкими белыми скатертями.

Большое, во всю стену, окно было распахнуто, и ветерок шнырял по комнате невидимой кошкой, тёрся по ногам, играл с занавесками.