— У вас прекрасный сад, — сказала я Рафу.

— О да. Пошли мне сад на старость лет…

— За этот ад?

— За этот бред. Домок на закраине, лицом, крыльцом в овраг… — Он легко рассмеялся. — Из-за сада-то и купил участок. Лет ему, уж всяко, поболе, чем мне, а эти варвары, вы только представьте, собирались повыкорчевать, погубить стариканов.

Обещали устроить здесь, как они выразились, модный ландшафтный дизайн. — Раф посмотрел на меня, выжидательно подняв брови, приглашая возмутиться вместе с ним варварством неведомых «их», но я только улыбнулась, обогнула стол, вышла из окна (или стеклянной двери?) прямо на веранду и стояла там, подставив лицо небу, жадно втягивая носом солнечный, осенний дух — прелой земли, тлена, горького цветочного ветра.

К дикому ветру, несущему запах засыпающего сада, погибающих цветов и стылых луж, примешался вдруг тихий, домашний — откуда-то сбоку потянуло бисквитами, а ещё чем-то пряным — загадочным, но вполне мирным.

— Кто-то печёт бисквиты? — обернулась я к Рафу.

— Это Бальтасар. Пойдемте. — Раф поманил меня обратно, я вернулась в дом, и через неприметную дверь у камина мы прошли на кухню.

Мне почему-то казалось, что кухня должна располагаться где-нибудь в подвале, но она примыкала прямо к гостиной — светлая и полная чудес.

Там был большой разделочный стол с мраморной столешницей, печь с медным вытяжным колпаком, по стенам, как самурайские мечи, были развешены ножи, шумовки, вертела, сковородки, какие-то не опознанные мною металлические штуки.

Хрупкий большеглазый повар-филиппинец повернул голову, когда мы вошли, кивнул и снова вернулся к своим делам — все конфорки были уставлены кастрюльками, в которых бурлило и булькало, а от духовки шёл упоительный запах свежих бисквитов.

Я немедленно полезла к повару с вопросами, а носом — в его кастрюльки. Ничего хорошего не вышло, он только горестно застывал воспитанной курицей, у которой разоряют гнездо, пришлось отстать.

— А вы умеете жить, Ниро, — сказала я Рафу.

— Не умею. Но люблю, — ответил он мне, а повару мягко сказал что-то на испанском, настолько маленьком и плохом, что даже я умудрилась опознать одну старую поговорку.

Буркнув в сторону Рафа «chorizo», я, не дожидаясь его, рванула прочь из кухни.

Раф догнал меня у тяжёлой двери светлого дерева, ведущей неизвестно куда.

— Я же не знал, что вы говорите по-испански, — сказал он виновато, но глаза его смеялись.

— Poco-pocito. Но вы-то, вы хороши! Да вы ведь сами привели меня туда, лицемерная лысая мартышка! Лисица на экскурсии в курятнике! Курица, глупая курица на экскурсии в лисятнике — вот что вы должны были сказать вашему волхву.

— А вас легко рассердить, — с удовольствием констатировал Раф, распахивая передо мной двери — как оказалось, в библиотеку.

И тут впервые в жизни я испытала приступ настоящей зависти. Оказалось, что это очень противно — как будто тебя бьют под дых на вдохе, и воздух кончается, и на глаза наворачиваются злые слезы.

Мне захотелось залечь вот прямо здесь, на тёплом полу, и утяжелиться, как это делают кошки, чтобы не смогли поднять и унести, чтобы остаться тут насовсем, бесполезным зверьком шарить по полкам, спать в креслах, а кресел было много, по-глупому разных, это выглядело почти нелепо.

— Не смогли выбрать? — спросила я.

— Не захотел.

Я шла вдоль стен-стеллажей, разглядывая корешки книг, проводя рукой по тем, до которых могла дотянуться, и тут появились они.

Сначала одна плоская змеиная головёнка поднялась из кресла, за ней — ещё две, и вот уже волна разномастных кошек хлынула отовсюду.