– Зато я тебя рассмешил, – улыбнулся юноша. – Ты мне так нравишься, когда смеешься, у тебя такие ямочки на щеках, что у меня учащается пульс. Как только моя старушка передаст мне доллары, мы пойдем и купим тебе какое-нибудь платье, о'кей?

– Нельзя в первый раз трахаться в двадцать три года, Томасито, слишком поздно, – философствовал Литума. – Извини, но я скажу. Просто ты узнал женщину, ну и тебе моча ударила в голову.

– Вы ее не знаете, вы не представляете, что значит обнимать такую куколку, как моя Мерседес, – вздохнул Карреньо. – Каждый день уже с утра я не мог дождаться, когда наступит ночь, чтобы отправиться в рай со своей любимой.

– Когда ты говоришь все это, мне кажется, ты шутишь или насмехаешься надо мной, – сказала Мерседес.

– Что мне сделать, чтобы ты поверила?

– Не знаю, Карреньито. Я как-то теряюсь, когда то и дело слышу такие вещи. Когда ты возбужден и ласкаешь меня, это нормально. Но ты ведь говоришь так целый день.

– Ну и размазня ты, парень, – прокомментировал Литума.

Томас договорился встретиться с матерью, когда стемнеет, на улице Аламеда-де-лос-Дескальсос. Он взял с собой Мерседес. Такси он остановил, не доезжая до Аламеды, на улице Пласа-де-Ачо, и дальше они пошли пешком. Сделав несколько кругов, подошли к церкви, где их ожидала мать Томаса, низенькая сутулая женщина в длинном черном платье. Она молча обняла и поцеловала сына, а когда он представил ей Мерседес, так же молча протянула ей маленькую холодную ладошку. Они уселись на шаткую скамью в темном закоулке – ближайший фонарь был разбит – и только тогда начали разговор. Откуда-то из-под юбок женщина извлекла завернутую в газету пачку долларов и вручила ее Карреньо. Она ни о чем не спросила Мерседес, даже не взглянула на нее. Юноша вытащил из свертка часть долларов и, не говоря ни слова, сунул их в сумку матери. Ее лицо не выразило ни удивления, ни радости.

– Удалось узнать что-нибудь о крестном? – спросил Томас.

Она кивнула. И слегка наклонилась вперед, чтобы видеть его глаза. Она говорила почти шепотом на хорошем испанском языке, но с сильным горским акцентом:

– Я собиралась передать ему весточку от тебя, но он пришел сам. Был такой хмурый, что я подумала, сейчас скажет, что с тобой случилось что-то ужасное, что тебя убили, а он сказал, чтобы ты связался с ним как можно скорее.

– Я ему звоню по нескольку раз в день, но его домашний телефон всегда занят.

– Он не хочет, чтобы ты звонил ему домой. Звони ему на службу, лучше до десяти, называйся Чино.

– Когда я это услышал, у меня немного отлегло от сердца, – сказал Томас. – Если он сам пришел к моей маме, если хочет, чтобы я ему позвонил, значит, еще не совсем от меня отвернулся. Правда, мне пришлось ловить его десять дней. Мерседес очень переживала из-за этого, я же, напротив, был только рад, ведь задержка продлевала наш медовый месяц. И вообще, хотя мы тогда боялись, не знали, что нас ждет, все равно у меня это были самые счастливые дни в жизни, господин капрал.

Когда они попрощались с матерью Томасито и вернулись в дом тети Алисии в Барриос Альтос, Мерседес засыпала его вопросами:

– Не понимаю, почему твоя мать принимает все так спокойно? Ее не удивляет, что ты скрываешься, что пришел со мной, что ограбили твою комнату? Разве все, что с тобой происходит, нормально?

– Она знает, как опасно жить в Перу, дорогая. На вид она такая невзрачная, а на самом деле – железная женщина. На какие только ухищрения ей не приходилось идти, чтобы прокормить меня. В Сикуани, в Куско и в Лиме.

Получив доллары, Карреньо пребывал в прекрасном настроении и подшучивал над Мерседес, хранившей деньги в банке:

– В нашей стране опасно доверять деньги банкам, самое подходящее место для них – под матрасом.