Далеко впереди скакали лошади, в небе дергались и трещали на ветру флажки. Потом донесся гром конницы. Лязганье мечей слышалось издалека. От этого звука как будто всё кости в теле напрягались. Пехоте было велено ждать, пока особый сигнал не велит вступать в сражение.

Рядом с Севастьяном переминались с ноги на ногу. Потом войско расслабилось, начались обычные разговоры.

— У меня маманя строгая, — мечтательно тянул один солдат. — Как там жена с ней?

— Небось, хорошо, — сказал другой. — У нас один вернулся домой, а там прибыток — здрасьте! — супруга встречает с младенцем на руках.

— Так что с того?

— А то, что его больше года дома не было… Но это, братцы, чепуха, а вот что забавное: младенец черненький и глазки у него узенькие! Чистый татарчонок!

— Ну! — подивился тот солдат, у которого «маманя строгая». — И что он?

— А ничего. Заплакал, поцеловал жену, поцеловал татарчонка и в дом пошел.

— И так и жил?

— Мало того, он еще и говорил потом, что жена о нем позаботилась. У него-то одни девчонки до этого рождались, а после татарчонка — как прорвало: трое сыновей.

— Удивительная история, — сказал пожилой солдат и почесал под бородой. — У нас тоже такой случай был. Только ублюдка о камень разбили…

— Ну и глупо, — фыркнул тот, что рассказывал историю о татарчонке. — Бог за такое карает.

— Верно, покарал. Весь дом сгорел, и с домом жена, корова и все имущество.

— А сам?

— Остался жить да плакать. Теперь в монастыре.

Севастьяну хотелось, чтобы все они замолчали. Эта болтовня не давала ему слушать голос битвы. Севастьян пытался понять, скоро ли вступать в бой и как разворачивается сражение. Неожиданно хлопки выстрелов и выкрики резко приблизились. Мимо замершего пешего строя пронесся всадник, и людей окатило жаром и особым смрадным духом сражения. Из-под копыт коня вылетали комья взрытой почвы; конь был забрызган грязью и тяжело дышал.

— Пора! — выкрикнул Севастьян, сам не понимая, какая сила его подтолкнула, и вся рать с громким надсадным воплем устремилась вперед, топча комковатую болотистую почву.

Рядом сразу оказались поляки. Запели, заверещали сабли, под самым ухом у Севастьяна хекнул, точно рубил дрова, пикинер, и повалился богато одетый человек, безжалостно пачкая свой красивый короткий плащ.

Несколько человек подскочили к Глебову, и он едва успел отразить удар копья. Пока копейщик перехватывал руки удобнее, глебовский прямой ливонский меч вонзился ему в бок и отскочил, точно ужаленный. Кровь хлынула из раны поляка на землю, и тот уставился себе под ноги. Дальнейшего Глебов не видел — перед ним возник, как в сказке, прямо из земли новый противник, и началось новое единоборство. Раненый бок досаждал Глебову, как будто его кто-то подхлестывал кнутом при каждом движении.

Крича во всю глотку и тем облегчая себе боль, Глебов бился с врагом. Он не считал ударов и не помышлял ни о своей жизни, ни о жизни врага. Руки и вся грудь его были мокры, но от крови или от пота — Глебов не знал. Как не понимал он, чья это кровь, его собственная или чужая.

Неожиданно он увидел перед глазами пучок травы. Смятый и испачканный, но все еще зеленый. Это удивило Севастьяна.

Несколько минут он смотрел на траву, а потом закрыл глаза! И стало очень тихо.

Когда Севастьян пробудился, было холодно и темно. Он пошевелился, недоумевая: что произошло и где Иона.