— Здравствуй, — прошипела Соледад еле слышно, но от звука этого голоса Флор словно бы окоченел. — Здравствуй!

Глава четвертая. Лесное воинство

Севастьян Глебов поправлялся медленно. Он и сам не понимал, сколько сил растратил за время сидения в Тарвасте и в последующей битве, пока не свалила его рана и не уложила на землю возле этого костра. Сам себе Севастьян начал вдруг казаться старым. Это чувство было для него новым, совершенно непривычным, Глебов подолгу прислушивался к себе, как бы вопрошая то руку свою, то ногу, то глаз: «Ну, каково тебе — быть не молодым? Как ты теперь? Все еще служишь мне или собираешься уже на покой? Не рано ли?». Тело отзывалось ему по-новому. Оно как будто тоже пребывало в некотором недоумении. Руки сделались тяжелее, ноги — менее проворными.

Севастьян знал, что, когда поправится и встанет, не сможет больше порхать, наподобие бабочки, но станет твердо ступать по земле, как подобает мужчине зрелому.

Вообще многое в себе самом теперь его занимало. Покидая детский возраст, Севастьян по крайней мере знал, что такое случится: в один прекрасный день перестанет он быть ребенком и сделается молодым мужчиной. К этому его готовили, обучали владеть оружием, ездить верхом, плавать, стрелять, охотиться. Но никто и никогда не говорил Севастьяну, что переход из юношеского возраста в более зрелый также сопровождается странностями.

Ему вдруг показалось, например, что он стал хуже видеть. Глебов скрывал свой страх несколько дней, пока наконец проницательный Иона не спросил своего крестного, почему тот постоянно щурится.

— Я почти не вижу вон ту березу, — Севастьян показал на дерево, растущее на краю поляны.

— Где? — Иона повернулся, несколько секунд вглядывался в край поляны, затем фыркнул: — Да я тоже ее почти не вижу! Было бы, на что глядеть!

Там росла не береза, а ольха, и Иона это углядел. Но говорить не стал. Глебов и без того огорчен. Иона знал, что от удара по голове могут быть разные неприятности, в том числе — и ослабнет зрение. Но сообщать о том Глебову — лишнее. Будет еще время привыкнуть.

Иона исправно носил к их костру то птицу, то овощи. Где-то он их воровал. Глебов не мучил себя вопросами — где. В некоторых вопросах Иона разбирался куда лучше.

Как-то раз, вечером, Иона спросил:

— Вот ты, Севастьянушка, сейчас на поправку идешь — куда после направимся? Искать Мстиславского или все-таки в Новгород?

— Что, домой не терпится? — улыбнулся Глебов, впервые за последние несколько дней.

Иона кивнул.

— Страсть как хочется! — признался он. — Надоело мне шалырничать, хоть бы даже и с войском. Скучное занятие. А вот бы дома, у печки посидеть!.. Наталья, небось, пироги сейчас печет. Ее Флор Олсуфьич научил, она теперь стряпает… А такая гордая была, такая хмурая! И все у ней какие-то мысли в голове бродили непонятные.

— Наталья Флорова — хозяйка изрядная, сказал Глебов не без уважения. — Флор ее почитает и нам надлежит то же делать. А что гордая была… Он вздохнул. — У нее воспитание другое. Не такое, как у Настеньки.

По сестре он соскучился, по племянницам. Смешные малявки. Сперва из-за настасьиной юбки выглядывают, присматриваются, а потом, как привыкнут, так и виснут на дядюшке, не дают ему проходу. Севастьян вечно по дому ходит обвешанный детьми. Когда они ему надоедали, он стряхивал их с себя, точно медведь, и они с визгом удирали.

— От детей всегда удивительно пахнет, — сказал Севастьян задумчиво.