Так вот, я работал над партитурой и уже чувствовал успех своей работы. Когда вошел Макоули, я как раз был занят изменением частот во второй части, наиболее сложной. Видите ли, звучание в ней торжественное, но не должно быть слишком торжественным. Как-то вот так. У Макоули была в руке пачка листов, и я тут же понял, что он совершил чем-то очень важное. Как правило, никто не прерывает Переводчика ради чего-то тривиального.

— Я придумал новую схему, сэр, — сказал он. — Она основана на незавершенной схеме Кеннеди две тысячи шестьдесят первого года.

Я помнил Кеннеди. Это был блестящий парень, во многом похожий на Макоули. Он разработал схему, которая делала синтезирование симфонии столь же легким, как игра на губной гармошке. Только вот она не совсем работала. Что-то в процессе случалось с ультразвуками, и на выходе являлось нечто ужасное. Мы так и не поняли, в чем тут дело. Примерно год спустя Кеннеди исчез, и больше о нем никто ничего не слышал. Весь молодой персонал приобрел привычку копаться в его схеме, в надежде открыть ее тайну. И вот теперь Макоули, по-видимому, добился успеха.

Я взглянул на его листки, затем на него самого. Он спокойно стоял, ожидая, пока я начну задавать вопросы.

— Прав ли я, предполагая, что эта схема управляет аспектами музыкальной интерпретации? — спросил я.

— Вы правы, сэр, — кивнул он. — Вы можете настроить синтезатор на любое эстетическое восприятие, какое пожелаете, и он точно последует вашим инструкциям. Вам нужно лишь установить эстетические координаты — секундное дело, — и синтезатор сам проделает для вас всю интерпретацию. Но не это было моей целью, сэр, — сказал он тактично, словно намекая, что он уже все рассказал мне, но я пропустил его слова мимо ушей. — С незначительными модификациями...

Он не успел договорить, потому что как раз в этот момент в мою студию ворвался Коулфман. Видите ли, я никогда не запираю двери. С одной стороны, никто не смеет тревожить меня без веских причин, а с другой — мой аналитик утверждал, что работа за запертыми дверями плохо влияет на мою чувствительность.

Я всегда работаю с открытой дверью, это позволило Коулфману так бесцеремонно ворваться ко мне. Его появление спасло Макоули жизнь, потому что, если бы он продолжил говорить то, что уже висело на кончике его языка, я бы, ни секунды не колеблясь, сжег и схему и его самого.

Имя Коулфмана было известно всем любителям музыки. Ему было лет восемьдесят, может, и все девяносто, если у него был хороший геронтолог, и он задолго до этого считался блестящим пианистом-исполнителем. Те из нас, кто знал предварительную историю музыкального синтезатора, связывали его имя с Паганини и произносили его со страхом.

Но я увидел лишь ужасно высокого, ужасно изможденного старого призрака в обтрепанной одежде, который ворвался ко мне в студию и направился прямиком к синтезатору, закрывавшему всю северную стену своими блестящими, сложными внутренностями.

В руке у него был большой гаечный ключ, даже тяжелее ломика, и он намеревался разрушить устройство стоимостью более миллиона кредитов, когда Макоули с легкостью перехватил его и отобрал у него ключ. Я был так изумлен, что мог лишь сидеть за столом и пялиться на все это.

Макоули подвел старика ко мне, и я посмотрел на него так, словно он был серийным убийцей во плоти.

— Вы просто несчастный глупец, — сказал я. — Что вы только думали? Вы же могли получить длительный тюремный срок за уничтожение кибер... Или вы не знали этого?

— Моя жизнь все равно закончена, — сказал он низким, глубоким, отчаянным голосом. — Она закончилась, когда ваши машины начали осквернять музыку.

Он стащил с головы истрепанную кепку и пригладил худыми пальцами волосы. Он не брился несколько дней, и лицо его было пестрым от седой щетины.

— Меня зовут Грегор Коулфман, — сказал он.