— Меня зовут Грегор Коулфман, — сказал он. — Я уверен, что вы даже не слышали обо мне.

Разумеется, я слышал, но решил поступить иначе.

— Пианист Коулфман? — спросил я.

Мое притворное восхищение не прошло мимо него. Несмотря ни на что, он радостно кивнул.

— Да, Коулфман, бывший пианист. Вы со своими машинами уничтожили мою жизнь.

Внезапно вся ненависть, какую любой нормальный человек испытывает к киберзлоумышленнику, испарилась, и я вдруг почувствовал себя виноватым и даже смущенным перед этим действительно великим стариком. Он продолжал говорить, а я понял, что как истинный творец музыки несу перед ним всю ответственность. Я все еще думаю, что поступил мудро, и полностью оправдываю себя.

— Даже после того, как синтезирование стало доминирующим методом представления музыки, — говорил он, — я продолжал свою карьеру пианиста. Всегда были умные люди, которые с большим удовольствием глядели на пианиста, чем на то, как техник скармливает машине ленты. Но я не мог конкурировать с машинами. — Он вздохнул. — Через некоторое время любой, кто ходит на концерты, стал считаться реакционером, и я перестал получать приглашения выступать. Я вернулся к обучению, как к получению средств для существования, но никто не хотел брать уроки игры на фортепиано. Лишь отдельные люди учились у меня ради любви ко всему антикварному, но это были не артисты, а просто искатели необычных ощущений. Так что много чего набралось, за что должны ответить мне вы и ваши машины.

Я посмотрел на схему Макоули, затем на Коулфмана. Затем отложил свой граф, с которым работал над Бетховеном, отчасти потому, что волнение все равно помешало бы мне продолжать работу, а отчасти из-за опасения сделать еще хуже, если Коулфман увидит, что сделал Макоули.

Макоули все еще с надеждой стоял перед моим столом, ожидая, когда может начать рассказывать мне о своей схеме. Я знал, что это важно. Но одновременно я чувствовал обязанности по отношению к старику Коулфману и решил позаботиться о нем прежде, чем закончу беседу с Макоули.

— Приходите позже, — сказал я Макоули. — Я бы хотел обсудить все последствия вашей инновации... но только после того, как побеседую с мистером Коулфманом.

— Да, сэр, — сказал Макоули, как послушная марионетка, какой и становится всякий специалист, когда ему противостоит непреклонное начальство.

Как только дверь закрылась за ним, я собрал его бумаги и сложил их аккуратной стопкой на столе. Мне не хотелось, чтобы Коулфман сунул в них свой нос даже на секунду, хотя знал, что они не значат для него ничего, кроме компьютерных символов, кои он так ненавидел.

Как только мы остались одни, я показал Коулфману на плюшевое пневмокресло, в котором он и устроился с отвращением к излишнему комфорту, что было так характерно для его поколения. Я ясно видел свои обязанности. Я должен был сделать все, чтобы старику стало легче.

— Мы так рады, что вы пришли работать с нами, мистер Коулфман, — с улыбкой сказал я. — Человек вашего огромного таланта...

Он так и взвился в кресле, сверкая глазами.

— Работать с вами! Да я скорее увижу в гробу вас вместе со всей вашей машинерией! Ваши ученые нанесли смертельный удар искусству, а теперь вы пытаетесь купить и меня!

— Я просто пытаюсь помочь вам, — успокаивающе сказал я. — С тех пор, когда мы, так сказать, вмешались в ваше средство к существованию, я считаю своей обязанностью покрыть весь причиненный вам ущерб, насколько смогу.

Он ничего не сказал, но уставился на меня взглядом, в котором горел накопленный за полстолетия гнев и бескомпромиссность.

— Послушайте, — продолжал я, — разрешите мне показать вам, каков в деле большой музыкальный синтезатор.

Я порылся на полке и нашел ленту концерта для скрипки Гогенштейна, который мы сделали в 69-ом.