Санечка прочел его тут же, никуда не отходя и не слыша, как мнутся и качают головами старухи, не знающие, кого вычеркнуть, а кого оставить в бюллетене, — им было жалко всех, и не хотелось обижать никого, даже Альберта Макашова.

— Ну, бабки, давай, давай, — подбадривал их шофер, — шевелитесь, мне домой охота.

— Слушай, — сказал Тезкин, — обожди меня, я с тобой поеду.

— Да ты куда собрался-то, Сашок? — удивился дед. Вместе с урной привезли в Хорошую бутылку водки и мучицы от председателя с наказом голосовать за Колю Рыжкова, оправившегося от декабрьского инфаркта. Дедушка уж предвкушал, как они с Тезкиным поддадут и обсудят сложившееся политическое положение и земельный вопрос.

— Поеду я, дядь Вась, — сказал Тезкин. — За женой поеду.

В Москве он тотчас же разыскал Голдовского. Лева к тому времени уже оправился от всех своих весенних потрясений, теперь даже задним числом дивясь, как это он поверил Тезкину, который всю жизнь только и делал, что его дурил. Однако нет худа без добра: переведя изрядную сумму на благотворительность и ремонт храма. Лева приобрел устойчивую славу в делах милосердия, о нем писали в газетах как о настоящем русском предпринимателе, возрождающем традиции отечественного купечества. Голдовский с умом использовал моральный капитал и, быстро наверстав упущенное эсхатологическою весною время, поднял дело на новую высоту. Как раз в ту пору, когда Санька объявился в первопрестольной, он арендовал, заручившись поддержкой влиятельных лиц, офис на Кутузовском проспекте.

Тезкина в это сверкающее помещение не пустили как личность явно некредитоспособную, или же, говоря швейцарским наречием, «сыроежку». Но велико было удивление отставного полковника и хорошенькой секретарши, закончившей филфак МГУ (вот тут-то Лева потешил свое самолюбие), когда хозяин самолично вышел встречать гостя и провел его в кабинет, велев в лучших традициях доморощенных чиновников никого не принимать.

— Ба, — сказал он насмешливо, — Санька! А я уж думал грешным делом, что ты на тот свет переселился. Чай, кофе, виски?

— Мне нужны деньги, — сказал Тезкин сумрачно.

— Да ну? — удивился Голдовский. — И сколько? Тезкин назвал сумму, и Лева присвистнул.

— Однако! И непременно в валюте?

— Да.

— Зачем тебе в твоей деревне валюта, брат?

— Я уезжаю в Германию.

— Куда? — поразился Голдовский немногим меньше, чем полгода назад апокалипсическому пророчеству друга. — Что ты там собираешься делать?

— Читать лекции по русской философии, — лаконично ответил Тезкин. — И помоги мне, пожалуйста, сделать все, что там нужно.

— Н-да, — пробормотал Лева, — от кого, от кого, а от тебя меньше всего я этого ожидал. Ну вот что, — прибавил он, — деньги я тебе, разумеется, дам, а помогать не стану.

— Почему?

— Я не собираюсь прикладывать руку к утечке мозгов.

— Лева, — проговорил Тезкин сдержанно-радостным голосом, — каких мозгов? Неужели ты думаешь, что я там кому-нибудь нужен? Я получил письмо от Кати, брат.

— И она тебя что, зовет? — спросил Голдовский, помолчав.

— Нет, — покачал головой Тезкин, — но я все равно поеду. Ей там, по-моему, нехорошо.

— Сомневаюсь, — ответил Лева. — Извини меня, Саша, но ты, кажется, имеешь весьма превратное представление о женщинах.