Характерной чертой этого рынка служило то обстоятельство, что он привлекал к себе людей, как правило, избегающих магазинов. Каждую неделю на рынок приходили сотни охотников за антиквариатом, собирателей изделий из серебра и нефрита, коллекционеров картин, книг и мебели. В надежде найти то, что их интересует, они совершали медленный обход торговых рядов. На этой грандиозной барахолке царила такая азартная атмосфера, что люди приходили сюда каждую пятницу, рассчитывая обнаружить-таки что-нибудь стоящее.

Другой особенностью рынка были американцы, на которых поневоле натыкался почти у каждого прилавка. Повсюду слышались их голоса:

— Скажите, сколько это стоит?

— Пять фунтов.

— Думаю, слишком дорого.

— Поверьте, леди, это еще очень дешево. За четыре возьмете?

Американка гордо следовала дальше, а продавец серебряной чайницы мгновенно переориентировался на соотечественников.

— Три фунта, — называл он цену в ответ на вопрос, заданный с английским выговором.

Потом было очень забавно изображать из себя кокни.

— Так почем?

— Фунт.

— Десять монет.

— Говорю тебе, фунт.

— Двенадцать и шесть…

— Нет. Фунт.

— Да ладно, чего ты уперся? Восемнадцать шиллингов, а?

— Договорились. Считай, даром отдаю.

Вот в таком духе и велась торговля. Большинство торговцев Каледонского рынка назначали первоначальную цену в зависимости от внешнего вида и выговора покупателя.

Мне часто хотелось узнать, откуда берется все это добро. Где можно увидеть еще более ошеломляющую кучу хлама? Должно быть, доставленные оттуда вещи заслуживали внимания, иначе коллекционеры не посещали бы рынок с таким постоянством. Но мне всегда было трудно в это поверить.

За каких-нибудь десять минут мне могли предложить полицейский шлем, охотничью флягу в кожаном футляре, стеклянный резервуар, заполненный огромными заморскими бабочками, шесть индийских миниатюр, серебряное ведерко для охлаждения шампанского, сломанную паровую ванну, мешок с бутафорскими драгоценностями, китайский заварочный чайник, пару жутких на вид роликовых коньков, громадную курительную трубку и фарфоровую ванну. Столь разнообразный ассортимент порой приводил в полное замешательство. Как сложилась судьба каждого из этих столь разнообразных, совершенно не связанных друг с другом предметов, выставленных на рынке и отделенных друг от друга несколькими ярдами? Насколько необычной или вполне заурядной оказалась жизнь каждого из них?

Философ, которому этот рынок, должно быть, казался еще более привлекательным, нежели коллекционеру, волей-неволей предавался мрачным размышлениям о печальной и унизительной трагедии умирания. Почему, например, свадебное платье с грязными пятнами апельсинового сока до сих пор не превратилось в пыль, ведь этим оно спасло бы себя от нахальных пальцев какого-нибудь торговца старой одеждой?

Посетители, которые прохаживались вдоль торговых рядов, напоминали скорее океанские волны, набегающие на берег после шторма, а странные, перемешанные в фантастическом беспорядке предметы более всего походили на выброшенный на берег топляк. Волнами, которые каждую пятницу выбрасывали эти обломки на берег, были волны Забвения, Увядания и Нищеты. За фантастической мешаниной бесполезных предметов виделись тысячи людей, лежащих на смертном одре, тысячи разрушенных домов, тысячи вещей, которые когда-то считались незаменимыми, а теперь превратились в груду хлама. Сюда приносили немыслимое количество совершенно невероятных вещей, хранившихся в темных чуланах.

Только безумец или отъявленный циник мог выставить на продажу вещи, настолько древние и бесполезные, что они не имели ни малейшего шанса найти своего покупателя. Кто мог извлечь хоть какую-то пользу из странного вида кусков железа, мертвых внутренностей давно исчезнувших механизмов, треснувших зубчатых колес и ржавых поршневых шатунов, разложенных так, чтобы привлечь внимание проходящих?

Я с изумлением замечал, что многие обходят торговые ряды, не проявляя интереса к чему-либо конкретному или же интересуясь всем, что выставлено на продажу.