Во-вторых, кроме разрисованных и местами оббитых стен да дощатого пола больше здесь не было ничего. Окна почти все оказались заложены камнями и кирпичами, либо крепко-накрепко забиты досками. Кстати, пол здесь был усыпан зерном и люди, увидев это, тут же бросились его собирать. Я и сам присоединился к ним, но в отличие от прочих складывал зернышки в карман штанов, а не пихал в рот. Не потому, что не хотел есть, просто знал, к чему это может привести в текущих условиях. Уже потом, набив карман не меньше чем двумя пригоршнями, я сел в углу у стены и неторопливо съел горсточку. Разжёвывать не стал — так глотал. Это не так полезно, зато потом не буду страдать от раздражённого горла и языка, которым досталось бы от разгрызенных сухих зёрнышек. Даже такая порция могла принести мне вред в сложившихся условиях, но совсем уж голодным оставаться не хотел. И так сутки с лишним в животе ни крошки не побывало. Когда завтра нам дадут (должны, обязаны дать, иначе к полудню половина пленных потеряет сознание от жары и обезвоживания, а к вечеру начнут массово умирать) напиться вволю, то тогда и съем свой запас. Без воды же, есть зерно не стоит.

Голодные люди собрали с пола всё до последнего зёрнышка. Даже в темноте ползали на четвереньках и наощупь искали их. К моему удивлению, драк за еду не было. Так, несколько вялых стычек, которые мигом пресекались другими. Наблюдая за своими товарищами по несчастью, я выделил восемь мужчин среднего возраста, которые наводили порядок и превращали толпу во что-то организованное. Рядом с ними постоянно находились два-три человека крепкого телосложения. Те или защищали каждого из восьмёрки, или тянулись к командирам по привычке, въевшейся в кровь за время долгой службы в армии. Каждый из восьмёрки носил обычную солдатскую форму, но повадки выдавали в них военачальников низшего и среднего звена.

«Сотники, не ниже, возможно подвоеводы, но не воеводы явно, — мысленно прикинул я должности, которые могут занимать эти люди. — Воевод здесь точно нет, не подходят по поведению и возрасту. Если и были такие, то их днём забрали в тот грузовик».

Ближе к полуночи люди стали засыпать, а потом… просыпаться. Съеденное зерно дало о себе знать, и у многих заболели животы. Кто-то со стоном и неприятными звуками стал избавляться от содержимого своих потрохов по углам, подальше от спящих. Но нашёлся один, который оказался настолько религиозным, что для него подобное было кощунством. Вместо того чтобы в мёртвом храме поступить как все, он направился к дверям, переступая через лежащих и обходя сидящих. Иногда в темноте промахивался и наступал на людей.

— Куда прёшься, сукин ты сын?

— Глаза протри, паршивец!

— Куда тебя черти понесли, никак немцам службу свою хочешь предложить?

Эти и многие другие фразы обрушились на него.

— Братцы, да не могу в храме гадить, не могу, — оправдывался тот. — Грешно это. Попрошу, чтобы до ветру выпустил часовой. Ну, не зверь же он, должен по-человечески понять.

В ответ опять получил не самые эпитеты.

— Где ты храм тут видишь? Амбар это.

— Лучше попроси бога своего молнией прибить немцев! Может он это? А ежели нет, то я сам нагажу сейчас.

— Жрать меньше надо было. Набил брюхо больше других, и теперь срать ему захотелось.

Наконец, верующий солдат добрался до дверей и принялся в них стучать, перемежая удары кулаком с мольбами выпустить его на улицу. Через пару минут с той стороны раздались сердитые окрики на неизвестном мне наречии. Слов я не понимал, но интонации было достаточно, чтобы понять — тот советует пленному затихнуть. Увы, тот или не понимал, или надеялся своей настойчивостью достучаться до совести караульного. Вот только забыл, что по ту сторону преграды стоит не его товарищ, а сам он не в армейской камере, куда был отправлен за мелкое нарушение дисциплины.