Мама снова отстранилась от меня, поднялась, взяла поднос и понесла его в раковину. Она не позволила мне даже вытереть чашки и снова отправила меня в кресло, сказав, что я могу начать помогать завтра, но сегодня — мой первый день дома, и она рада поухаживать за дочкой. Я видела, что мое замечание подняло в ней новую волну, но ответ ее был достаточно спокойным:

— Я могла позволить это себе. Я никогда никуда не выходила. Копила каждый заработанный шиллинг.

— Но дорогая форма, и карманные деньги там, в католической школе, и вчерашняя поездка первым классом… — Я остановилась в ожидании объяснений, но таковых не последовало.

Мама бросила на меня косой взгляд:

— Какая же ты все-таки любопытная, девочка моя. Не обращай внимания на то, чего не понимаешь. Мне бы не хотелось обсуждать прошлое, давай лучше поговорим о твоем будущем.

— Значит, я так никогда и не узнаю, кто мой отец?

— Твой папа умер, — отрезала она и велела мне идти за ней в мою спальню распаковывать вещи.

Я чувствовала себя совершенно подавленной. Такое происходило не в первый раз, но я больше ничего не сказала, потому что мне хотелось, чтобы между нами установилось наконец взаимопонимание.

Если не считать школьных «увлечений», я никогда не знала истинной страсти, и вдруг — этот эпизод в поезде, где я встретила своего «сердцееда». Как только я вспомнила об этом, то сразу снова окунулась в чудесную атмосферу встречи с этим прекрасным незнакомцем из Эгремонта и горестно вздохнула. Я едва видела свою комнатку, которая была довольно мила — обои в розовый цветочек, розовые шторы, отгораживающие от нас ночной мрак, уютный диван-кровать и еще кое-какая выкрашенная белой краской мебель. Я заметила, что мама поставила на камин вазу с нарциссами. Но я теперь могла думать только о нем.

— Мама, ты знаешь внучатого племянника сэра Джеймса, мистера Лоренса Бракнелла?

Она как раз поправляла абажур на лампе, но, услышав мой очередной вопрос, резко повернулась и потребовала:

— Что тебе известно о нем?

Я рассказала о том, как ехала с ним в поезде и что он угостил меня ленчем, добавив, что я попыталась заплатить сама, но он отказался от этого. Признаюсь, что предпочла умолчать о том, что нашла его просто восхитительным, и опустила ту часть, когда все его очарование и дружелюбие как рукой сняло, как только он услышал мое имя.

Мама довольно резко заметила:

— Ты поступила неправильно. Нельзя было обедать с ним. И чему только монашки учили тебя!

— Что в этом такого? Не можешь ведь ты всю жизнь обращаться со мной как с ребенком! В наше время девушки заходят гораздо дальше ленчей, когда их приглашают!

Я тут же пожалела о сказанном, потому что мама набросилась на меня со злостью:

— Не смей говорить со мной в таком тоне, Верунчик, и, на будущее, не смей принимать приглашения мужчин, которых не знаешь! Я думала, монахини дали тебе воспитание получше!

Я не видела причин для такой вспышки гнева и почувствовала себя абсолютно несчастной. Как можно было надеяться подружиться с моей матерью, если она ведет себя так, будто живет во времена королевы Виктории? Я упрямо повторила:

— Не вижу в этом ничего такого.

Мать уставилась на меня сквозь линзы своих очков:

— Что он сказал тебе?

— Ничего.

— Ты назвалась?

— Да, но это было уже в самом конце пути.

Тут у нее вырвался истерический смешок:

— Хм! Вряд ли он был бы столь любезен и пригласил тебя на ленч, если бы знал!

— Но почему? Почему? — возмутилась я.