Вошел в коридор, профессионально огляделся:

— Двушка? Две комнатки раздельные, кухня шесть метров? Знаем… Нет, я не по поводу квартиры, — спохватился, заметив взгляд Алекса.

— А по поводу чего?

— По поводу?.. — Славяновед глянул на часы. — Ух… поздно я. Одиннадцать. Приношу извинения. У меня к вам дело, Алекс.

Разулся. Носок на две ноги имелся только один.

— Торопился, — объяснил Славяновед.

Ступня у него была маленькая, почти детская.

Зашли в комнату. Славяновед зашнырял глазами по интерьеру. Спохватился:

— А я не с пустыми руками.

Ушел в коридор. Вернулся:

— Ас-сара-дара… чук-кара!

В руках бултыхалось полбутылки коньяка «Узбекистон».

— Хотел еще затариться, так все магазины — на в-вот такой замок…

Изобразил руками что-то круглое и страшное, похожее на арбуз.

— Знаете что, Слава, — сказал Алекс, — вы, если хотите, пейте, я не буду.

— Не-е! — возмутился Славяновед. — Я же к вам не отдыхать приехал, о деле разговаривать. Что, я буду здесь лыка не вязать, а вы трезвыми глазами надо мной издеваться?

— Может, тогда отложим этот разговор на завтра? — мрачно предложил Алекс.

Славяновед достал из кармана два мятых пластмассовых стаканчика и разлил в них коньяк.

— Алекс, — торжественно сказал Славяновед и поболтал стаканчиком. — Ну, за знакомство? Вот, послушай… Умножися в нашей русской земли иконнаго письма неподобнаго изуграфы. Пишут Спасов образ Еммануила, лице одутловато, уста червонная, власы кудрявые, руки и мышцы толстыя, и весь, яко немчин, брюхат и толст учинен; ишо сабли той при бедре не написано. А Христа на кресте раздутова: толстёхунек, миленький, стоит, и ноги-те у него, что стульцы. Ох-ох, бедная Русь, чего-то тебе захотелось немецких поступов и обычаев… Ну как?

— Классно, — согласился Алекс и посмотрел на Славяноведа внимательнее.

— Протопоп Аввакум, — объявил Славяновед и отхлебнул из стаканчика. — Видишь, не забыл… Толстёхунек! Диплом по нему писал. Я же филфак заканчивал, помнишь, где мужик серебряный с отбойным молотком стоял? Еще шутили — единственный мужчина на филфаке… Вообще, конечно, не единственный. Нас двое было. Еще я. Не веришь? У девчонок, кто тогда учился, спроси. Да… такие были девчонки… Что коньяк не пьешь?

— Я выпью, — Алекс все еще смотрел на него. — А ты говори, с каким делом пришел.

И сделал глоток. Ночное коньячное солнце обожгло горло.

Филфак, серебряный мужик. Маленький Славяновед, переползающий в одном носке от девушки к девушке. Протопоп Аввакум, поучающий из лепестков пламени. Вера. Верка. Безумная Верка со своим камнем. Вбежала к нему тогда, после звона стекол, плакала, прощения просила, стекла собирала. Когда он ее обнял, испугалась чего-то. Деловито отстранилась: не надо. Бросилась из комнаты. Что-то крикнула ему из коридора. Ушла. Наверное, надо было ее догнать. Ну, догнал бы. А что дальше?

Недописанное письмо № 3

Вера не спала.

Спала — кошка. Спала квартира, спал телевизор; спал, слюноточа во сне, кухонный кран. Спал телефон, точнее — засыпал.

На определителе еще горели красные цифры свекрови.

Разговор был короткий — несколько выстрелов на поражение. Свекровь звонила сообщить, что заболел ребенок. Чем? А какая тебе разница, сказала свекровь. Помолчали. В трубке у свекрови почему-то играла музыка. Горло у него болит и температура, сказала свекровь.