Я приеду, сказала Вера. Зачем, спросила свекровь. Снова помолчали. Снова музыка. Может, надо чего привезти, сказала Вера. Чего, сказала свекровь. Лимоны, сказала Вера. Помолчали, послушали музыку. Денег лучше привези, сказала свекровь, я сама чего надо твоему ребенку куплю. Сколько денег, сказала Вера. Нисколько, сказала свекровь и повесила трубку.
Вера прошлась по спящей квартире. Комната, коридор, кухня. Кухняков, Кухнидзе. Вытрясла из чайника полпиалушки чая. Пить не стала, выплеснула в раковину. Интересно, свекровь была одна или опять со своим лысым?
А ее Славяновед вдруг стал исчезать по вечерам. Возвращался пьяный, шумно залезал в постель, ворочался. Иногда как будто вспоминал о ней и о чем-то спрашивал. Вера делала вид, что спит.
Стала подслушивать его телефонные разговоры.
Узнала: на Славяноведа навесили какие-то долги, он уже продал одну из своих квартир. Но долги, кажется, еще остались.
В тот вечер, когда она это узнала, она лежала в постели, дожидалась Славяноведа. Слышала его шаги в подъезде. Слышала, как открывает входную дверь. Как заходит в туалет. Как под грохот воды идет, пошатываясь, к кровати. Слышала, как падают на пол брюки, как Славяновед залезает под одеяло и ложится на спину, потому что где-то прочитал, бедный, что победители всегда спят на спине. Слышала, как она, Вера, бросается на него, как он удивленно вскрикивает, как она наваливается, впивается в его губы… Как он сопротивляется, как она побеждает…
Она ненавидела себя за ту ночь.
Она писала письмо.
Все это глупость, конечно. Но два листка уже написаны. Квартира спит, с люстры капают желтые молекулы света.
…потому что справедливости в моей жизни было немного. В школе гнобили, что троечница, ногти длинные и из неблагополучной семьи. Как будто это я свою семью неблагополучной сделала.
А тройки и ногти — это был протест. Не хотелось отличницей быть, даже хорошисткой, и чтобы меня фальшивым голосом хвалили. Голову могла неделями не мыть. Учительницы зверели, глядя на мои ногти и волосы. Меня, еще маленькую, женской ненавистью ненавидели. В десятом классе все были уверены, что я гуляю. Да, я гуляла — выходила из дома и гуляла одна по городу. Два-три часа могла гулять, пока ноги от уродской обуви не опухнут. Иногда подходила к нищим, просила у них немного на мороженое. Удивлялись, но давали. Добрые в городе были нищие.
Потом в институт поступила без блата. И никакого счастья мне этот институт не принес. Напрасно каждый день голову мыла и первую сессию нормально сдала. Опять стали про меня всякие слухи ходить, сколько я за час беру. Я, конечно, красилась, как вампирка. Хотелось какой-то яркости в жизни, а то все серое: улицы, институт, мальчики на курсе. Подойдет такой серенький мальчик и начинает нудно на какой-нибудь фильм звать, или на дискотеку, или — еще хуже — на день рождения с предками в соседней комнате. Послушай, говорю, подерись с Петровым. Зачем? — бледнеет серое создание. Начинаю выдумывать: понимаешь, Петров меня вчера за грудь схватил. Иди ты, — потеет мой серый зайчик и ускакивает в кустики.
Или со второго этажа попрошу спрыгнуть. Ненавидели меня на курсе.
А потом один все-таки спрыгнул. Со второго этажа. И неудачно — стал моим мужем…
Даже дурно сделалось от его столь гордых слов
— …в общем, эти ребята, они очень этой Лотереей интересуются. Слышишь?
Алекс кивнул. Славяновед смотрел куда-то в потолок и говорил:
— На шефа твоего, как его там…
— Билла?
— Нет, местного.
— Акбара?
— Ага. На него они выходить не хотят, это для них — другая мафия. Не с их улицы. А этот, второй… Да, Билл. Вообще мужик непонятный. Как он тебе, кстати?
«Я не приглашаю вас распинаться на площади Мустакиллик», — вспомнил Алекс и дернул плечом:
— Непонятный. |