– Да, то, что я получил за два года работы на Конфедерацию.

– Конечно…

Теперь уже Людовик решительно не сомневался, что Шмиттер не договаривает до конца. Для очистки совести он задал вопрос «в лоб»:

– Господин Шмиттер… вы по-прежнему верите в мою невиновность, правда?

– Лучше не надо об этом…

Голос хозяина дома звучал так неуверенно, что Сенталло все понял.

– Значит, вы думаете, господин Шмиттер, что я украл у банка деньги? – медленно проговорил он.

– Ты становишься утомителен со своими расспросами!

– И однако в суде вы заявили, что не сомневаетесь в моей порядочности!

– Неужели ты станешь упрекать меня за то, что я пытался тебя спасти?

Все снова рушилось.

– И… и в Дженни… вы тоже не поверили?

– Это было очень умно, и, судя по тому, что я слышал, именно Дженни избавила тебя от более тяжелого наказания.

– Не понимаю…

– Ты так ловко запутал все нити, что никто уже не мог понять, выдумка твоя Дженни или нет.

– Но вы? Вы?

– А почему тебя так интересует мое мнение?

– Как – почему? Но ведь если даже вы мне не верите, то кто же тогда?

– Никто, Людовик. И тебе придется с этим смириться. И имей в виду: тебе чертовски повезло, что тебя так быстро выпустили на свободу!

Сенталло тихонько рассмеялся.

– Вы сказали «чертовски повезло», господин Шмиттер? Вот уж мне никогда бы не пришло в голову так назвать то, что со мной произошло…

Управляющий персоналом банка кашлянул, пытаясь скрыть смущение. Людовик встал.

– Если ты и в самом деле не брал банковских денег, я могу тебе ссудить…

– Нет, я не крал денег у клиентов и не хочу ваших.

– Воля твоя.

– Прощайте, господин Шмиттер… Мне бы следовало поблагодарить вас за все, что вы для меня сделали за те годы, пока я работал у вас под началом, но… я больше не испытываю такого желания.

– Не стоит принуждать себя, Людовик… А если когда-нибудь почувствуешь угрызения совести, вспомни, что я мог бы в крайнем случае выступить посредником между тобой и правосудием. Вне всякого сомнения, получив обратно деньги, господа Линденманн не стали бы преследовать…

Сенталло торопливо вышел, боясь, что иначе поднимет руку на своего благодетеля.

Люцерн окутала непроницаемая ночная тьма. У Людовика было так тяжело на сердце, что он избегал ярко освещенных улиц. Инстинктивно его тянуло туда, где он всегда находил приют в прежние времена. Вот скамейка в Курплатц на набережной Националь. Здесь он читал письмо от Дженни, в существование которой никто не хочет верить… Отступничество Шмиттера похоронило все надежды Людовика. Да, разумеется, он сумеет прожить и в деревне, но уехать из города – значит покинуть Дженни, признать, что ее не было на свете и что он, Людовик, никогда не слышал ее нежных признаний… На мгновение Сенталло подумалось, уж не грезит ли он наяву. Быть может, Дженни, судебный процесс, тюрьма – лишь разноцветные видения, бредовые порождения ночи? Что, если он вдруг проснется, держа в руке письмо, только что переданное официантом? Людовик уже не знал, какому миру принадлежат последние два года – нашему, реальному или миру галлюцинаций. Начал накрапывать дождик, и это вывело Сенталло из оцепенения. Дрожа от холода, он стал думать, где найти пристанище. Где он проведет эту ночь? Гостиницы, с их недоверчивыми и любопытными служащими, внушали Людовику ужас.

Плеск воды о набережную, казалось, отбивает время с точностью хронометра.