Джози (успокаивающе). Тсс. Тебе это все померещилось потому, что ты чувствовал себя виноватым.

Тайрон (словно не слышит, снова закрывает глаза). Потом я так пил, что уже почти ничего не соображал. Но делал все, что надо, и никто не догадывался, как я пьян… (Пауза.) Но я все равно не забуду – похоронное бюро, ее тело в гробу с подкрашенным лицом. Я едва ее узнал. Она лежала такая молодая, милая, почти незнакомая. Чужая. И я ей был чужим. Такая холодная и безразличная. Больше ей до меня не было дела. Наконец-то она была свободна. Свободна от забот. От боли. От меня. Я смотрел на нее, и что-то со мной случилось. Я понял, что ничего не чувствую. Я знал, что должен страдать, но ничего не чувствовал. Казалось, я тоже был мертвый. Я знал, что я должен плакать. Даже пьяные слезы были бы лучше, чем ничего. Но я не мог плакать и проклинал себя: «Сволочь, ведь это же мама. Ты ее любил, а она умерла. Она ушла от тебя навсегда, и никогда, никогда не вернется…» Но ничего не помогало. Я пытался себя уговаривать: «Она же мертвая. Ей все равно, плачешь ты или нет. Ей теперь на тебя наплевать. Ей теперь хорошо, ты ее больше не можешь огорчить. Наконец-то она от тебя избавилась. Ради бога, отвяжись от нее хоть сейчас. Оставь ее в покое». (Помедлив, издеваясь над собой.) Но кругом были люди, и я знал, что они от меня чего-то ждут. Фигляр всегда фигляр. Вот я и разыграл мелодраму. Я хлопнулся на колени, закрыл лицо руками, выдавил из себя рыдания и закричал: «Мама! Мама! Моя дорогая мама!» Но все время твердил себе: «Подлый фигляр! Проклятый фигляр! Господи, еще минута, и ты затянешь куплетец!» (Открывает глаза и разражается злым, мучительным смехом.)

Джози (в ужасе, но испытывая глубочайшую жалость). Джим! Не надо! Все прошло. Ты достаточно себя наказал. И ты был пьян. Ты не хотел…

Тайрон (снова закрывает глаза). Надо было привезти ее тело сюда, чтобы похоронить рядом со стариком. Я взял купе и заперся там с ящиком виски. Она ехала в своем гробу в багажном вагоне. И сколько бы я ни пил, я не мог этого забыть ни на минуту. Наконец мне стало невтерпеж одному оставаться в купе. Казалось, в нем бродят призраки. Я сходил с ума. Пришлось выйти, и я стал бродить по вагонам в поисках компании. Я так всем осточертел, что кондуктор пригрозил запереть меня в купе, если я не перестану приставать к пассажирам. Но я нашел пассажирку, привыкшую иметь дело с пьяными, она умела прикинуться, если ожидалась хорошая плата, что пьяные ей больше по душе. На ней так и было написано, что она из публичного дома; эта белобрысая свинья была больше похожа на шлюху, чем двадцать пять шлюх, вместе взятых. Лицо как у куклы в человеческий рост, а зазывная улыбка холодна, как лапы у полярного медведя. Я сунул деньги кондуктору, чтобы он передал ей записочку, и ночью она явилась ко мне в купе. Она тоже ехала в Нью-Йорк. И вот каждую ночь… за пятьдесят долларов в ночь… (Открывает глаза и страдальчески смотрит сквозь лунный свет, вновь переживая сцену в купе.)

Джози (на лице ее отвращение, шепчет непокорными губами). Как вы могли! (Инстинктивно отшатывается от него, отнимает обнимавшие его руки.)

Тайрон. Как я мог? Не знаю. Но смог. Наверно, у меня была безумная идея, что это заставит меня забыть о том, что едет в багажном вагоне.

Джози. Молчи. (Снова отстраняется.)

Тайрон (ему приходится поднять голову с ее груди; он как будто этого даже не замечает). Нет, вряд ли. Я, кажется, и не старался ни о чем забыть. Просто разыгрывал какой-то сюжетец. А блондинка – дело было совсем не в ней. Ей просто принадлежала какая-то роль в этом сюжете. Словно я хотел отомстить. За то, что меня бросили одного… я-то знал, что теперь пропал, погиб безнадежно… что мне осталось одно: спиться до смерти, потому что на свете нет ни единой души, которая могла бы мне помочь.