Когда мама похудела, она будто открыла для себя новую религию. Она хотела поделиться благой вестью со всеми вокруг: сперва со мной, а потом с легионами женщин, толпами стекавшихся на ее занятия, и со всем белым светом. Но Миру обратить ей явно не удалось: в кладовой в моей комнате были все виды товаров от Кики, какие только существовали в природе, аккуратно сложены и не распакованы. (Свои я добавила туда же.) А тем утром Мира приготовила пончики. Я сидела и смотрела, как она поглотила пять штук – раз-два-три-четыре-пять – один за другим, облизывая пальцы и безумно хихикая.

Мира всегда была любимицей дедушки и бабушки: она получила художественное образование, обладала потенциалом и считалась примерной дочерью. А мама, напротив, была дикаркой и внешне, и по образу жизни и утратила их благосклонность, когда в двадцать лет забеременела, бросила институт и родила меня. Мы так много переезжали, что ее родители не всегда знали, где мы живем, – не говоря уж о том, как мы выглядим. Наши немногочисленные визиты к Мире обычно заканчивались скандалом, поводом к которым служил какой-нибудь эпизод из детства, который Мира и мама помнили по-разному. В последний раз я видела ее на похоронах бабушки в Цинциннати – мне тогда было лет десять. Мы тогда задержались ровно настолько, сколько требовалось, чтобы узнать, что Мира унаследовала все, – а вскоре после этого она переехала в Колби.

Съев два пончика, я поняла, что мои потерянные двадцать килограммов легко вернутся, если я все лето буду питаться тем, что мама называла балластом. Так что я отправилась на пляж и час бегала трусцой, включив музыку на полную громкость.

Когда я вернулась, Мира находилась в студии – большой захламленной комнате по соседству с кухней. На ней был желтый комбинезон и тапочки, волосы собраны в пучок, из которого торчало штук семь ручек, с колпачками и без.

– Хочешь посмотреть на мою похоронку? – весело спросила она. – Я работала над ней всю неделю.

– Похоронку?

– Ну формально это называется «открытка с соболезнованиями», – объяснила она, устраиваясь поудобнее в офисном стуле, сиденье которого было поднято на максимальную высоту. – Но, знаешь, надо называть вещи своими именами.

Я взяла два куска ватмана, которые она мне протянула. На первом она нарисовала пастелью цветы, поверх которых написала: «Мне так жаль…»

А на втором – макет внутренней части открытки: «Любая потеря – это тяжкое бремя, но особенно тяжела потеря бывшего возлюбленного. Какими бы ни были обстоятельства, вы любили друг друга. Мое сердце и мысли с тобой в это непростое время».

– Слишком сильно? – поинтересовалась она. Я разглядывала страницу, на которой мелким шрифтом было написано: «Мгновения с Мирой», с сердечками вместо обеих букв «о».

– Да нет, – промямлила я. – Просто никогда раньше не видела открытки по такому случаю.

– Это новая тенденция, – пояснила она, вынимая ручку из волос. – Специализированные открытки с соболезнованиями по различным запросам. Смерть бывшего мужа, смерть начальника, смерть почтальона…

Я уставилась на нее.

– Я серьезно! – воскликнула она и, развернувшись на стуле, потянулась за коробкой позади себя. – Вот, слушай. – Она достала открытку. – Наружная сторона: «Он был мне как друг…» Внутренняя: «Иногда услуга может стать чем-то большим, чем рутина, если служащий подходит к делу с душой, юмором и заботой.