Это хорошо, что она смеется. Пусть смеется.

– Ну не важно, ерунда это все. Я не о том. Это просто чтобы ты поняла, какое там сумасшедшее место было… Так вот, ходил я на работу через кладбище. Тетки‑дурищи, конечно, туда старались не соваться, норовили в обход, кругом, особенно зимой и осенью, когда темнеет рано, но я – только там. Славное такое кладбище – как парк, деревья старые, огромные, все заросшее, кое‑где и могил‑то уже не видно в зарослях… А то – пилить вокруг, по пылище этой Лиговской, между заборами! Знаешь, там, где все эти грязные индустриальные улочки, трамваи, там целая прорва заборов. А на заборе вокруг кладбища написано масляной краской «Бей буржуев!». Не прогулочно.

– Ты кури, если хочешь. У меня папа курит.

– Спасибо. Ну вот. Я пару недель назад шел с работы. Вестимо, через кладбище. Закончил поздно, было уже совсем темно и заморозки. Помнишь, один момент основательно подморозило? Земля как стеклянная была, трава тоже – и хрустела под ногами. И холодища. И вдруг у меня прямо из‑под ног полетели бабочки, представляешь?

– Так не бывает. Бабочек, наверное, уже в сентябре нету…

– Вот именно. И я тормознул. А бабочки… Знаешь, такие ночные бабочки, белые, прозрачные, пушистые, как снег бы пошел не сверху, а снизу… Мне не по себе стало, будто привидение увидел. Как почувствовал что‑то… Я со своей тропинки, по которой всегда ходил, на аллейку свернул. И увидел эту девушку.

– Какую?

– Ты что, ревнуешь, чудачка? Ах, я так внушительно сказал – Эту Девушку… Ее звали Лизой. Ничего особенного…

Это неправда, что ничего особенного. Он сразу понял, что все вокруг стремительно меняется, а видение просто парализовало его, заставило замереть на месте. Несколько долгих секунд он стоял и смотрел, как сумеречная посетительница кладбища медленно парит над дорожкой. Тонкая, гибкая, широкий плащ, матово‑белое, лунно мерцающее в полутьме лицо, вокруг него вьются темные кудри, как упругие струи, как юркие змейки… Чем ближе она подходила, тем явственнее Женя различал черты лица, ее огромные глаза, горячие черные озера среди белых снегов, ее губы – темные на белом, в непонятной, лукавой, недоброй усмешке…

Когда ночная гостья подошла совсем близко, Женя взял себя в руки. Ему мучительно хотелось заговорить; кроме банальностей, как всегда в волнении и впопыхах, ничего не шло на язык – и он сказал неуклюже‑игриво:

– И как только такая прелестная барышня не боится ходить в сумерки по такому жуткому месту…

Девушка ответила глуховатым грудным смешком, взглянула с тем же неописуемым выражением насмешки и угрозы, протянула, не торопясь, низким и нежным контральто:

– Не понимаю, сударь, чего ей бояться. Ведь здешние постояльцы – народ безобидный и, я бы сказала, покойный…

– Это как сказать, сударыня. Многие дамы этим самым постояльцам не очень‑то доверяют. Вспоминают всякое разное типа «пора ночного колдовства, когда гробы стоят отверсты» и все в таком роде. Вы просто незаурядно отважны, я полагаю.

– Мило, мило. Браво. Очень изящно. А я‑то полагала, сударь, что романтики канули в Лету.

О, Лиза, Лиза…

Потом Женя провожал ее мимо кладбищенской ограды, мимо забора «Бей буржуев!», вдоль трамвайных путей, она подбирала широкий зеленый плащ, как шлейф, и улыбалась предгрозовой улыбкой, и плыла в струе ладанно‑сладких духов и вечернего холода, и говорила о странных вещах.