Каждый день стали мы собираться на опушке, а Санталай с парнями приезжали смотреть. Они кричали нам, смеялись, затевали тоже бороться, грозились подняться к нам. Натешившись, уезжали.

А после приезжал Зонар. Он не боролся с другими парнями, не кричал и не звал нас. Молча стоял под горой в стороне от всех, даже его конь, приученный на охоте к долгому бездвиженью, не шевелился. Как из камня выбитый, темнел его силуэт под горой.

Я, не глядя вниз, ощущала, когда он приезжал. Он долго стоял там, обычно другие парни уже уезжали, а он все смотрел. Мне неуютно было под этим взглядом.

В тот же день Ильдаза переехала жить к Ак-Дирьи. Я сдержала слово и поехала к ее очагу, просила мать отпустить ее. Мать Ильдазы оказалась огромной женщиной, властной и раздражительной. Сначала она говорила, что Ильдаза старшая, вся помощь в доме от нее. Но я сказала, что духи уже забрали Ильдазу, что противиться смысла нет: чуть позже, чуть раньше — уйдет она к девам в чертог. И тогда вдруг разревелась могучая эта женщина, стала ругать Камку, что отняла у нее дочь, и меня о чем-то упрашивать. Расплакался ребенок, испуганный, средняя девочка схватила его на руки, стала успокаивать и пытаться утешить мать. Она же дочь обняла, чуть не задушила, и кричала, что старая злая Камка сделала их всех сиротами. Ильдаза все это время испуганно стояла в стороне и не смотрела на мать.

От этого крика я растерялась, но на мое счастье вернулся Ильдазкин отец. Он был молчаливым и мрачным мужчиной, и с женой явно пытался не иметь дела. Но, как вошел и понял, что творится в доме, велел Ильдазе собирать, что ей надо, и, не обращая внимания на крики жены, вышел из дома. Потом подвел Ильдазе высокого коня — верно, единственного, своего. «А того мы сами съедим, тебя проводим», — усмехнулся и не прощался более, только свистнул вслед, чтобы конь резвее летел.

Как отъехали мы подальше, Ильдаза вдруг сказала мне: «Спасибо». Я растерялась:

— За что?

— Дышать я теперь начну, а то мать не давала.

Скоро все девы раздобыли себе хороших боевых коней, а потом и оружие. Очи на несколько дней уходила в тайгу, била зверя и на мех выменяла мерина-полукровку, широкого, рослого, светло-каурой масти, и все оружие. На охоту она лук одолжила у меня, а стрел ей Зонар дал.

Я удивилась, когда узнала об этом.

— Чем отдавать будешь? Или так вы дружны, что без возврата дал он тебе стрел?

— Охотник охотника всегда поймет, — усмехнулась она. — Я б не просила, если бы Камка мой горит не спалила.

— Да, но чтобы просто так дал стрелы такой охотник, как Зонар?

— А чем он хорош? — вспыхнула Очи. — Эту зиму в стане сидит, летом траву жевать будет, — рассмеялась недобро. — Я еще с ним поспорю, что за день больше белок набью.

— Те, Очи! Он добр к тебе, а ты задаешься.

— Я в лесу росла, ваших законов не знаю, — фыркнула она на это.

Только у меня по-прежнему не было боевого коня. И хотя я помнила обещание Талая, просить помочь мне с конем не решалась: я и думать не позволяла себе о нем с того дня, как увидела их вместе с Согдай.

На сбор молодежи я ездить перестала. Вечера мои стали свободны, и, оставаясь дома, любила я слушать советы глав родов, суды и разборы споров, которые вел отец. Еще в детстве всегда пыталась я остаться в доме, когда приходили просители, но отец не позволял слугам и детям слушать суды и отправлял нас с мамушкой из дому. А теперь она уходила, а я оставалась. Тихо, как ээ, сидела в углу и все вбирала в себя.

Шли охотники и рудокопы, отдавали отцу меха и золото, чтобы участвовать в ярмарке будущей осенью. Отец все учитывал и отмеривал, какая доля в торгах будет у человека.