Трубку тут же взяли.

— Регина Валентиновна, простите, что я так поздно. — Ничего, Катюша, я не спала. У тебя сегодня был очень тяжелый день, я ждала твоего звонка.

— Правда? — обрадовалась Катя. — Можно, мы сейчас немножко позанимаемся?

— Конечно, деточка. Нужно!

Закрыв глаза, Катя начала говорить в трубку каким-то странным, монотонным голосом:

— Мити больше нет. Я поняла это только сейчас, когда приехала с поминок и осталась совсем одна. Мне страшно, потому что я одна. Ольга может меня выгнать из квартиры, нет денег, нет ничего, я даже попросила сегодня денег у Ольгиной подруги. Мы вышли на лестницу покурить. Ольга специально так сделала, она поняла, что мне надо уколоться, и послала эту Лену со мной на лестницу.

Лена стала меня жалеть, спрашивать… Она даже спросила, не кололся ли Митя. Как она могла такое подумать о нем? Она какие-то там царапины углядела у него на руке. Он лежал в гробу, а она царапины разглядывала.

— Лена Полянская? — осторожно спросил голос в трубке.

— Кажется, Полянская. Точно не помню.

— Тебе неприятно было с ней разговаривать?

— Неприятно. Я сказала, что, если она такая добрая и хочет меня пожалеть, пусть лучше денег даст. А теперь стыдно. Я чувствую, скоро начну у всех просить. Пока ампулы остались, но надолго не хватит. Я боюсь. Я не выдержу.

— Ты выдержишь, деточка, — голос в трубке был спокойным и ласковым, — продолжай, пожалуйста.

— Потом было застолье, все в тумане, даже не помню, кто отвез меня домой. Только осадок остался, что я попросила денег у чужого, малознакомого человека. Я больше всего боюсь, что начну просить. И еще — мне больно, когда думают плохо о Мите. Я ведь знаю, точно знаю, он не кололся. А эта женщина углядела царапины у него на руке.

Она на похоронах все время с их бабкой была, за плечи ее держала, успокаивала. Бабка — камень, ни слезинки не уронила, и вообще, все они каменные. Никто по Митеньке не плакал, только я. Ольга думала, я истерю потому, что мне надо уколоться. Она даже не понимает, как можно плакать по человеку, только и забот у нее — чтобы драгоценные детки не заметили ничего, чтобы никто не знал о том, что я колюсь.

У них всегда так, лишь бы внешне все было спокойно и прилично, а как на самом деле, им наплевать. Я ведь тоже человек, я живая, а меня никто не пожалел. Полянскую специально Ольга позвала, ее старуха любит… А меня никто теперь не любит. У Полянской муж ночью в Англию улетает, я слышала разговор, и дочь у нее есть маленькая. Лизой зовут. У всех все есть, а у меня — ничего. Отцу с матерью я давно не нужна, Митька бросил меня. Он ведь меня бросил, таким вот жутким способом. Надоело ему со мной возиться, все его нервы и силы сожрали мои наркотики. А уйти, развестись он не мог, характера не хватало. Господи, что я такое говорю? — Будто спохватившись, Катя открыла глаза и потянулась за следующей сигаретой.

— Не волнуйся, деточка. Что говорится, то и говорится. Ты же помнишь наше условие: все плохое надо заворачивать в слова, как мусор в газету, и выбрасывать вон. Тогда душа очищается. — Голос в трубке звучал мягко, баюкал, утешал. — Катенька, надо тщательно проговаривать все, ничего не забывать.

— Может, мне в церковь пойти? — неожиданно спросила Катя. — Может, вообще, в монастырь? Это ведь лучше, чем в петлю.

— Ты сейчас не отвлекайся, деточка, если будешь отвлекаться, не сможешь уснуть всю ночь. А поспать тебе надо. Прежде всего надо как следует выспаться. Продолжай, не отвлекайся. Ты обиделась на Полянскую, она заметила царапины на Митиной руке. О чем вы еще с ней говорили?

— Ни о чем.