В глубине сознания Эгина вспыхнул и был волевым усилием погашен образ виденного один раз в жизни Жерла Серебряной Чистоты. Эгин против своей воли поежился.

Итак, Гастрог весьма могуществен и знал его, Эгина, послужной список. Поэтому насчет рах‑саванна мог брякнуть просто наобум – ведь ясно же, что в ближайший год его действительно так или иначе произвели бы в рах‑саванны. Но у Эгина просто не укладывалось в голове, что аррумы Опоры Писаний способны «брякать наобум».

«Дальше еще хуже. Похотливые писания Арда (вполне обычные) и вдруг – непонятный рисунок на последней странице (совершенно необычный). Изумрудный Трепет, испорченный Зрак. И – странное требование Гастрога умолчать об этом перед Норо. Свой Зрак даже отдал, лишь бы Норо ничего не узнал. Добрый дядя? Едва ли. Наверняка если бы действительно видел возможность и необходимость убить – убил бы. Даром что мы оба из Свода Равновесия и «работаем во имя общей священной цели».

Ну хорошо, допустим, аррумам Опоры Писаний можно и не такое. Но Норо каков! Проигнорировал рассказ о Гастроге, произвел меня в рах‑саванны, отобрал недосмотренные вещи Арца и был таков. И опять же – молчи, молчи, молчи.

Ну и молчу, ну и Шилол на вас на всех!» Эгин расплатился с возницей. Он стоял перед Домом Голой Обезьяны по Желтому Кольцу, перед своим родным домом, и был совершенно спокоен. Если не можешь понять жизнь – отрешись от непонимания и стань счастлив. Эгин, рах‑саванн Опоры Вещей, двадцати семи лет от роду, обладатель зеленых глаз и обаятельной улыбки, был счастлив.

Глава третья

ВЕРБЕЛИНА ИСС АРАН

– …то была аспадская гадюка. Я тогда не знал, конечно. Но боль, Тэн, какая это была боль! Я думал, у меня глаза лопнут. Но потом я подумал – какого ляда мне подыхать в этом нужнике. Пусть лучше гадюка подыхает…

Тэн промычал что‑то, что сошло за вполне сносный ответ или выражение заинтересованности. По крайней мере, Амма продолжал:

– …короче, я ей отрезал голову и бросил в дырку. Но вот рука стала напухать просто на глазах. И что мне с того, что змея сдохла? Тут бы самому не сдохнуть. Ну я тогда вспомнил, как меня дядька учил, – вылез, ну вот так, прямо на карачках вылез, даже портков не успел натянуть, и в кусты. А смеркается – ничего не видно. Ну, в общем, когда у меня уже желчь ртом начала идти, я поймал‑таки жабу. И, как учили, приложил ее к ранке. Она тут же околела. А у меня уже перед глазами круги пошли всякие, как радуга. Но тут еще одна жаба. Я ее тоже так – к ранке. Тоже сдохла. В общем, сам не помню, что дальше было, – очнулся на следующий вечер в канаве, а вокруг жаб – ну точно, дюжина. Или даже больше…

Тэн стал мычать и жестикулировать с жаром балаганного шута. Он взял в рот указательный палец и стал сосать его с усердием годовалого малыша.

– А‑а, это! – уразумел наконец Амма, и выражение озабоченности сменилось на его лице снисходительной улыбкой. – Не‑е. Отсасывать яд было ни в коем случае нельзя. Ты хоть видел когда аспадскую гадюку?

Тэн отрицательно замотал головой.

– Если хоть каплю проглотишь случайно, или если там во рту какая царапина, то уж точно сдохнешь, что твоя собака… – заключил Амма и настороженно посмотрел на дверь людской, где, собственно, и происходил этот разговор.

Эгин усмехнулся. Во‑первых, потому, что у глухонемого Тэна отродясь не было никакой собаки, на которую так обаятельно сослался Амма.