А на следующий день мы встретили Галу с двумя ее псинками, и она сладко нам с Мамой улыбалась, зазывала в гости, даже Швабрика придержала. Мама тоже ей улыбалась, но когда мы распрощались, улыбка у нее с лица слетела, и она задумалась. Мне никогда не нравилось, когда у Мамы на мордочке… то есть на лице, появляется такое выражение — в это время она от всего отключается, и прежде всего от меня. А про меня забывать нельзя, я этого терпеть не могу!

Между тем погода стояла такая, как мне нравится, — было нежарко и сухо, и мы с Мамой много ходили в лес в обществе Найка и его хозяйки. Мне очень нравится бегать по лесу, когда под лапами шуршат сухие листья, их и носом можно толкать! На бульваре возле нашего дома дворники-узбеки собирают листья в кучки, и на каждой надо расписаться. Иногда, понюхав их, я чувствовал, что у меня шерсть на загривке встает дыбом — это когда я улавливал запах врага, например, Мули или овчарки из дальнего подъезда. А Зазик-Швабрик в свои чернила, кажется, добавлял растворитель № 1 — сразу понятно, что это пес художественный, то есть живет у художников.

С семейством моей любимой Художницы мы, бывало, тоже встречались в лесу и вместе гуляли. Однажды мы с Мамой и Папой поехали к ним на дачу на шашлыки; было очень весело и вкусно. Кроме моих родителей и родителей Санни и Берты, была еще Маша с тремя кавалерами (меньше за ней никогда не увязывается). Мы, собаки, повеселились на славу! Кроме шашлыков, было еще много чего лакомого, и нам подарили по косточке. Но особенно весело стало, когда кошка Бабы Яги прокралась к мангалу и попробовала украсть палочку шашлыка прямо с пылу с жару! Она ухватила ее за сочный кусочек мяса и потащила. Мы с девицами в это время рыли яму в дальнем углу участка, но сей же момент очухались и побежали разбираться с воровкой. У своих воровать имеем право только мы сами! Берта была к мангалу ближе всех, она добежала первая, но, вместо того чтобы схватить кошку, по своему обыкновению промахнулась и опрокинула мангал. Что тут было! Люди все вдруг разом забегали, закричали, замахали руками, а мы с Санни носились вокруг с громким лаем, об меня даже кто-то споткнулся, и я отлетел в сторону, но приземлился, как всегда, на все четыре. Горящие угли просыпались на землю, и сухая трава вспыхнула; кто-то полил угли водой из чайника, и они зашипели, как кошка, которая так и застыла с куском мяса в зубах. Убежать она не могла, потому что Берта наступила ей на хвост и раздумывала, что делать дальше. В конце концов она решила с честью отступить — знала, что такое разъяренная киска, но при этом так рявкнула, что Тигра взвилась в воздух, как ошпаренная. В суматохе никто из двуногих не заметил, что ароматное мясо на палочках откатилось в сторону, но мы с Санни это обнаружили и стали его охранять от наглой кошки; конечно, за охрану мы взяли плату натурой, ну совсем немножечко.

Про нас забыли еще и потому, что на шум выскочила соседка Баба Яга и завопила так, что даже Берту стало неслышно.

— Изверги! Кошку спалили! — орала она. — Посмотрите, у нее усов не осталось!

(Благополучно вырвавшаяся от нас Тигра сидела уже у нее на руках, довольно облизываясь.)

— Вы сейчас дом подожжете! Пожар! Сожгли заживо!

Берта наконец очнулась от столбняка, в который ее повергло стремительное бегство кошки, подбежала к забору и глухо, с подвыванием залаяла, так что Баба Яга подпрыгнула и отбежала подальше, не переставая вопить. Маша поддержала Берту своим звучным басом. Мы с Санни решили не отвлекаться, тем более что через минуту старшие хозяева, разобравшись с мангалом и горевшей травой, отобрали у нас шашлыки, которые мы для них сохранили, и даже «спасибо» не сказали — а ведь им осталось немало кусочков!

Тут на улице раздался пронзительный громкий вой, и подъехала большая красная машина — это именно она так противно завывала.