— Несколько дней назад мы с мужем забрали мои картины с выставки и привезли сюда, в мастерскую, потому что у нас дома ремонт. Конечно, временно. Мы понимали, что это строение непрочное, поэтому укрепили дверь, муж с Сережей, вон он стоит, — она кивком показала на Машиного кавалера, — сами все делали. Поставили решетки на окна, а потом закрыли их ставнями. Ставить на охрану что-либо в нашем поселке — сами знаете, долгая история, мы рассчитывали забрать картины недельки через две-три, а пока каждый день ходили проверять, как тут обстоит дело. Обычно я работаю здесь все лето, пока тепло, но и сейчас, в солнечные дни, я тоже проводила часы за мольбертом. Вчера погода была прескверная, поэтому я сюда не пошла, а муж заезжал по дороге на работу и проверил замки — все было в порядке. А сегодня с утра выглянуло солнышко, и я решила поработать. Пришла, а тут такое, — и она смахнула слезу с щеки рукой.

Странные создания — женщины! Чуть что, у них из глаз вода льется! Правда, с Мамой это редко бывает, да и Художницу я в первый раз видел по-настоящему плачущей. Цунина бабушка Галя, глядя в телевизор, бывает, прослезится. У Мамы-Папиной Племяшки нередко глаза «на мокром месте», но она еще маленькая. Вот мужчины и собаки не плачут, у нас это не принято. Нам не полагается, иначе «бабой» назовут. И не говорите мне, что я сам жалобно пищу, когда родители меня бросают, так это ведь не плач, а так, легкий скулеж. Так вот, Мама тоже готова была заплакать из солидарности с Художницей. Оказывается, у той украли все картины.

Воры не тронули ни замок, ни входную дверь, ни решетки на окнах; ставни как были, так и оставались закрытыми. Они проникли внутрь через пролом во внутренней стене с половины Бабы Яги. С ее стороны к узенькому коридорчику, который вел в мастерскую, примыкала хозяйственная пристройка, и вот оттуда-то и пришли грабители. Мне повезло — я видел своими глазами, как работают милицейские сыщики, потому что, когда мы с Мамой приехали, нас с ней тут же попросили быть понятыми. Это свидетели, которые наблюдают, чтобы все было по правилам и милиция бы записала все как есть или нет. В нашем случае было — нет. В доме ничего не осталось, кроме разломанных рам. На стенах, там, где висели картины, остались пустые места. Я все разглядел с Маминых ручек. Пока Берта с Санни, привязанные, подвывали потихоньку, я побывал на месте преступления! Два милиционера ползали по полу, чего-то осматривали и даже обнюхивали пол, как будто были собаками. Все равно люди никогда ничего не унюхают, чутье у них подкачало! Вскоре привезли и настоящую собаку. Это был рыжий кокер-спаниель с нахальной мордой, я на него слегка погавкал с Маминых ручек, и Мама меня унесла. Этот рыжий вскоре проскочил сквозь дыру на половину Бабы Яги, выбежал наружу через дверцу пристройки, а потом заметался по ее участку. В конце концов он подошел к ограде там, где она была наполовину сломана, и пролез обратно к нам. Потом дошел до калитки, остановился и даже слегка взвыл от огорчения — потерял след. Это так объяснил нам приставленный к нему милиционер, с нами, собаками, этот гордец-спаниель общаться не стал — некогда ему, видите ли, он служит! Тоже мне служивый, ничего и никого он не унюхал, подумаешь, дождь шел, и следы размыло! Когда он ушел, таща за собой на поводке хозяина, а милиционеры закончили свои дела и вышли из мастерской наружу, Мама меня опустила на землю, и я смог все обнюхать собственноручно, то есть собственноносно.

— Понимаете, тут все пропахло красками, это сбивает нюх, — растерянно объяснял Маме и расстроенной вдрызг Художнице один из милиционеров. — Да еще дождь ночью прошел. Все запахи, что еще оставались, смыл.