Он еще больше побледнел — от злости. Если бы это брошенное ему в лицо страшное обвинение было неправдой, можно было бы сказать — от гнева. Благородного. А так — от злости. Бессильной злости, вызванной моим разоблачением.

Ему все же удалось взять себя в руки. Он молча встал, подхватил свои костыли и заковылял из комнаты. Плечи Бондарева опустились, как будто их пригнула невидимая ноша.

Через минуту в туалете послышался шум спускаемой воды. Ага, тянешь время! Соображаешь, как выкрутиться! Ну-ну.

Он вернулся. Лицо его как-то сразу, в один миг, осунулось, не очень глубокие морщины обрисовались так четко, словно кто-то прорисовал их шариковой ручкой.

— Сядь, Наташа.

— Я тебе больше не Наташа! — отрезала я.

— Ладно. Тогда просто сядь. Да сядь же! — Бондарев схватил меня за руку и силой усадил на стул.

Сам вновь опустился на диван. Две или три минуты он молчал. Я с ненавистью смотрела на него, ожидая, пока он заговорит, и в то же время недоумевая: неужели, ну неужели здесь можно что-то объяснить? Оправдать?!

— Я не рассказывал тебе, как умер мой отец.

«Зато я рассказала тебе, как умер мой сын. И причем здесь это?»

— Рассказывал. От инфаркта.

— Не так. Не совсем так. В тот день, вернее, в тот вечер я возвращался домой с дежурства где-то около одиннадцати. Но отец ложился поздно, так что в окнах должен был гореть свет. А окна были темные. Я решил, что он остался ночевать на даче, утром он собирался поехать туда. Но… возле подъезда стоял его «Москвич». А отец всегда ставил его в гараж. Я удивился и забеспокоился. Открыл дверь, включил свет. Отец лежал возле дивана, вот этого самого. Он был в сознании, но только хрипел, будто его душили. Пульс почти не прощупывался. Я сразу вызвал «скорую», и его забрали. Сказали, обширный инфаркт. Несколько дней меня к нему не пускали, его состояние было критическим…

— Но причем здесь твой отец?

— Да не перебивай ты! — с досадой произнес он. — Был бы ни причем, я бы не стал… Ладно. В тот, самый последний, день мне позвонили и сказали, что отец умирает. Я поменялся с напарником и помчался в больницу. Отец был уже совсем плох, никого не узнавал, бредил. Но меня узнал. И рассказал, что с ним случилось в тот вечер… — помолчав, Бондарев добавил: — Сразу после этого его не стало.

24

— Когда он выехал с дачи, было уже довольно темно. До города оставалось километров пять, и тут впереди этот мальчик на велосипеде… твой сын, — поправился Бондарев.

Я уронила голову и закрыла лицо руками — мне уже не хотелось слушать.

— Нет уж, теперь до конца! — жестко сказал он. — Отец хотел обогнать велосипедиста, приблизился к нему вплотную, и вдруг тот, совершенно неожиданно, вильнул влево, прямо под «Москвич»: то ли объезжал что-то на дороге, то ли попал колесом на камень. Не удержал равновесия и упал с велосипеда. Отец… ударил его капотом. В голову. Сразу же затормозил, выскочил из машины. Твой сын был еще жив, но когда отец начал укладывать его в свой «Москвич», на заднее сиденье, мальчик… умер.

«Черепно-мозговая травма, несовместимая с жизнью» — так было написано в заключении патологоанатома, вспомнила я.

— Несколько дней спустя я нашел под задним сиденьем «Москвича» брелок. Бросил его в ящик с инструментами в гараже и забыл. Лишь когда отец перед смертью все рассказал мне, я понял: это брелок того самого погибшего подростка.