Прекрасно, вот вам история юного Уиклоу, совершенно в таком виде, как он рассказал мне ее, за исключением подробностей. Я сказал:

— Дитя мое, ты теперь среди друзей; не беспокойся больше об этом. — Как сверкнули его глаза! — Я позвал сержанта Рэйбурна, — он из Гарфорда, живет теперь в Гарфорде, может быть, вы знаете его? — и сказал: „Рэйбурн, поместите этого мальчика с музыкантами. Я принимаю его в качестве барабанщика и желаю, чтобы вы смотрели за ним и заботились, чтобы с ним хорошо обращались“.

Этим кончились сношение коменданта крепости с барабанщиком, но юный сирота продолжал лежать у меня на сердце.

Я следил за ним издали, надеясь, что он повеселеет и перестанет грустить. Но нет, дни проходили за днями и не приносили с собой никакой перемены. Он ни с кем не сходился, всегда был рассеян, всегда задумчив; выражение глаз его всегда было грустное. Однажды утром, Рэйбурн просил позволение поговорить со мной наедине.

— Надеюсь, что не обеспокоил вас, сэр, но дело в том, что музыканты в таком тяжелом состоянии, что кому-нибудь необходимо за них вступиться.

— Что же их смущает?

— Юноша Уиклоу, сэр. Музыканты до такой степени возбуждены им, что вы не можете себе представить.

— Хорошо. Продолжайте, продолжайте. Что же он делает?

— Молится, сэр.

— Молится!

— Да, сэр. Музыкантам нет покою от его молитв. Утром он прежде всего принимается за них, в полдень молится, ночью, да ночью, он впадает в них, как одержимый. Спать? Бог с вами, сэр, они не могут спать. Он встает с кровати и как заведет свою молитвенную мельницу, то уж с ним ничего не поделаешь; он начинает с режиссера и молится за него, затем молится за корнетиста, молится за тамбур-мажора и т. д. перебирают всю толпу, давая им всем представление. Он принимает такое участие в этом деле, которое заставляет вас думать, что он лишь кратковременный жилец в этом мире, и что для полного его блаженства на небе ему необходим целый духовой оркестр, который он и вербует себе так усердно. Он вполне мог рассчитывать на то, что они будут играть национальные песни в таком именно духе, какой там требуется. Поверите ли, сэр, бросание в него сапогами не производит на него никакого впечатления! Там очень темно, да к тому же он не молится в открытую, а становится на колени за большим барабаном, так что ему все равно. Когда они закидывают его сапогами, он не шевелится, продолжая тихо ворковать; как будто они ему аплодируют. Они кричат на него: „О, перестань! Дай нам отдохнуть! Застрелить его! О, поди прогуляйся!“ и т. п. Но что толку? Его ничем не проймешь. Он и внимание не обращает.

После небольшой паузы:

— Добрый, маленький дурачок: утром собирает всю эту груду сапог, сортирует их по принадлежности и ставит каждую пару у кровати их обладателя. Ему так много пришлось возиться с ними, что теперь он знает всякую пару наизусть и может рассортировать их с закрытыми глазами.

После нового молчания, которое я умышленно не прерывал:

— Но самое скверное то, что, окончив свои молитвы (если только можно когда-либо считать их оконченными), он встает и начинает петь. Ну, вы ведь знаете, что у него за медовый голосок, когда он разговаривает, вы знаете, что этим голоском он может заставить самую закоренелую собаку подползти к нему от самой двери и лизать ему руки; но даю вам мое слово, сэр, что он не может сравниться с его пением. Звуки флейты грубы в сравнении с пением этого мальчика. О, он воркует так нежно, так тихо, сладостно в темноте, что вам кажется, что вы на небе.