— Наш мальчик, наш дорогой! Слава Богу, пропавший нашелся! Мертвый воскрес!

— Да, сэр, чтобы вы думали? Этот молодой чертенок родился и вырос в этом приходе, во всю свою жизнь не отходил от него дальше, чем на пять миль, вплоть до того самого дня, когда явился ко мне в дом и одурачил меня своей чепухой. Это святая правда. Этот старик был его отец, старый, ученый священник в отставке, эта старая леди — его мать.

Позвольте прибавить два, три объяснительных слова относительно этого мальчика и его поведения. Оказывается, что он начитался разных страшных сказок и сенсационных происшествий; мрачный, таинственный, блестящий героизм пришелся как раз по его вкусу. Когда он прочел в газетах о таинственном шнырянии мятежников и шпионов по нашей стране, о их злодейских замыслах и двух, трех дерзких выходках, воображение его воспламенилось. В течение нескольких месяцев его постоянным товарищем был один молодой янки, с длиннейшим языком и легким воображением, служивший года два помощником кассира на одном из пакетботов, плавающих между Новым Орлеаном и пунктами на триста миль расстояние вверх по Миссисипи, отсюда свобода его обращение с названиями и другими подробностями перечисленных им местностей. Надо вам сказать, что перед войной я провел там два или три месяца и знал об этих местах ровно столько, сколько требовалось, чтобы быть легко проведенным этим мальчиком, тогда как всякий луизианский уроженец на моем месте поймал бы его через какие-нибудь четверть часа. Знаете ли вы, почему он говорил, что скор умрет, чем объяснит некоторые из своих загадок? Да просто потому, что он не мог их объяснить. Они не имели никакого смысла. Он необдуманно вымаливал их из своего воображение и потому не мог сразу придумать им объяснения. Например, он не мог сказать, что написано симпатическими чернилами, по той простой причине, что написано ровно ничего не было. Это была просто чистая бумага. Он никогда ничего не втискивал в ружье и никогда не собирался этого сделать, так как все его письма были написаны воображаемым личностям и, отправляясь в конюшню, он брал прежнее письмо и оставлял на его месте новое. Он ничего не знал об этой узловатой веревке и в первый раз увидел  у меня в руках, но как только я намекнул ему, каким образом она найдена, он сейчас же воспринял мою мысль своим романтическим воображением и сыграл прекрасную роль. Он придумал фамилию Гейлорда; никакой улицы Бонд в Нью-Йорке не существует, она была разрушена три месяца перед тем. Он придумал „полковника“, придумал гладко рассказанные истории всех несчастных, которых я арестовал и с которыми производил ему личную ставку. Он придумал Б. Б., придумал даже 166, так как не знал, существует ли такой номер в гостинице „Орла“, пока не попал туда. Он всегда, в случае надобности, готов был придумать, что угодно. Когда я допрашивал его о „внешних“ шпионах, он быстро описал незнакомых ему личностей, которых видел в гостинице и случайно слышал их имена Ах, он жил в роскошном романическом таинственном мире эти несколько смутных дней, и, мне кажется, для него этот мир был реальным и что он наслаждался им до глубины души.