|
. Они ведь в самом деле принимали ату штуку за начало гласного судопроизводства в России, они ожидали от нее хороших результатов! Как много веры в них, бедных, и как рано приходится им испытывать горькое разочарование! Впрочем, они утешатся довольно скоро: они, вон, полагают, что нельзя быть столько тупоумным, чтобы из этого опыта вывести заключение о неприменимости гласного судопроизводства в России! Да разве тут степень разума или тупоумия определяет дело? Вовсе нет: тут действует страсть, выгода, интрига и тому подобные мотивы. Кто же назовет тупоумным г. Ламанского? А между тем он…» (V, 611).], допустивши себя увлечься минутным раздражением, объявил, будто сегодняшнее заседание показывает, что «мы еще не созрели для этой формы судопроизводства»[7 - По воспоминаниям Л. Ф. Пантелеева, эти слова Е. И. Ламанского «наделали в свое время много шума и вызвали бесчисленные протестации» (Пантелеев Л. Ф. Воспоминания. М., 1958, с. 233). Во время диспута 19 марта 1860 г. о происхождении Руси М. Н. Погодин заявил: «…мы созрели для решения нужных и важных для нас вопросов» (Отчет о диспуте гг. Погодина и Костомарова 19 марта 1860 т. – СПбВед., 1860, № 67, 25 марта). Добролюбов обыгрывал то и другое заявление в своей сатире «Наука и свистопляска» (Свисток, № 4; VII, 394–416).]. Если он это чувствовал сам – ибо не мог сохранить полного спокойствия и ровного присутствия духа, – то он в своем сознании совершенно прав со своей стороны; но он неправ, перенося это сознание на публику. Публика желала, требовала, даже просила продолжения заседания; гг. посредники г. Перозио не могли уйти против воли председателя; он мог и должен был удержать их во что бы то ни стало или по крайней мере закончить дело спокойно и беспристрастно, не давая г. Серно-Соловьевичу разглагольствовать о достоинстве суперарбитра и пр. и не давая г. Полетике разгорячаться пред самым концом дела… И если г. Полетика прежде всех сделался виноватым в нарушении заседания, то г. Ламанский после всех остается в нем виновным.
Впрочем, собственно говоря, тут никто не виноват, кроме тех, которые хотели здесь видеть что-нибудь более, чем стилистические упражнения, вроде бывавших в старые годы семинарских диспутов. Не всякий спор в присутствии большого общества может быть назван гласным судопроизводством, так же как не всякое обсуждение статьи, трактующей об акционерной компании, – рассуждением о делах этой компании. Некоторые из участвовавших в деле действительно с большим ожесточением трубили о том, что вот, дескать, они затевают первый опыт гласного судопроизводства в России. Но они, очевидно, и понятия-то о нем не имели, и не пошли дальше названия. Они же сами не раз повторяли в заседании, что пришли решать арифметические задачи… по большинству-то голосов: какое милое понятие о назначении гласного суда! Как сильно выразилась тут русская привычка к тому, чтобы произвол личный становился выше непреложных начал логики и даже арифметики!.. Но, впрочем, в заседании голосов не собирали и чрез то нарушили форму, которой так неуклонно старались держаться в других пунктах. Да и как было собирать голоса, когда посредники, долженствовавшие быть судьями дела, внезапно, к великому удивлению публики, оказались адвокатами. В самых рассуждениях с начала до конца господствовала удивительная неопределенность, и вследствие того – когда одна сторона начинала речь про Фому, другая отвечала ей непременно про Ерему. И ни в посредниках, ни даже в самом суперарбитре мы не нашли полного приготовления к прямому ведению спора; в некоторых из посредников незаметно было даже вовсе никакого приготовления. Оттого вместо дельных замечаний, которые могли бы быть полезны для акционеров, мы слышали здесь словоизлития по поводу того, оговорено или не оговорено в статье такое-то замечание, каким шрифтом напечатана такая-то фраза, и т. |
