Он издали смотрел на Космынина и пытался вспомнить. Космынин поманил пальцем и что-то крикнул сквозь многослойный ор подгулявшей братии. Бурнашов не сразу отозвался на зов, он медлил возле колонны, посторонне, освобожденно озирая публику, которая словно бы справляла тризну по себе, с такой готовностью и самозабвением она отдавалась гульбе. Космынин помахал тростью, снова привлекая к себе внимание. Кто-то заметил Бурнашова и пьяно тянулся к нему, хватая за рукав и зазывая за стол. Алексей Федорович подумал, что его, наверное, действительно любят: эта мысль утешила и благодарно легла на душу.

«Я не судья, верно? – Бурнашов уже с иным чувством обследовал полузабытые лица. – Я сам плоть от плоти, таков же. Только я вырвался наконец из паучьих лап, я свободен. Но я не судья, не-е…»

Лишь Космынин непонятно чем связывал Алексея Федоровича с прежней жизнью, и эту нить надо было оборвать. Это осенило неожиданно, и, отмахиваясь от хмельных приглашений, Бурнашов протиснулся в дальний угол. Не подымаясь, барственно отстранив от себя резную трость, Космынин протянул торопливо руку для пожатия, но Бурнашов не заметил ее. Космынин поправил очки и спросил:

– Сын-то на кого похож?

– А ты как думаешь?

Космынин пожал плечами, о чем-то загадывая, и снова спросил язвительно, с намеком:

– Расплатиться не забыл за все?

– За этим и искал тебя…

Уши заложило внезапно, и Бурнашов слышал свои слова как бы сквозь вату. Но что-то во вспыхнувшем взгляде, в яркой голубизне глаз насторожило и испугало Космынина.

– Бить пришел? – спросил он, упреждая замысел.

– Угадал…

Бурнашов коротко замахнулся.

– Но-но, не распускай руки. Я тебя не боюсь.

– Я бью только врагов, а ты гнусь…

– Так и скажи, руки коротки, – огрызнулся Космынин, смелея. – Привык кулаками решать.

Бурнашов вдруг устал, голова закружилась, дымное облако щипало глаза, и, наверное, от чада туманился взгляд, наворачивалась слеза. Бурнашов сам себе показался жалким, он уже забыл, зачем подошел к Космынину, и сейчас недоуменно смотрел на его темное, сжигаемое внутренним огнем лицо.

С чувством зыбкости Бурнашов вернулся домой. Выдохшийся, опустился на стул возле порога, тупо разглядывая себя в зеркале, сказал жене: «Лизанька, если бы ты знала, как я тебя люблю. Мне так страшно тебя оставить одну».– «Алеша, ты о чем говоришь?» – «Да так, почудилоcь. – Бурнашов вяло взмахнул влажной ладонью, пытаясь обрать с лица странную невидимую паутину, облепившую и скулья, и рот. – Ты знаешь, в груди что-то… зажгло…»

ОТ АВТОРА

Ранним утром (ни свет ни заря) вдруг позвонил Космынин и сказал, что умер Алексей Бурнашов, что его увозят в Спас на деревенский погост и что все худо, осиротела русская литература, и эту утрату мы представим лет через пять, когда опомнимся. И еще добавил, гнетуще помолчав, что покойный страдал за весь народ, но изводил близких своих и друзей, и что он, Космынин, прощает все Бурнашову, ибо про мертвых плохо не говорят. Космынин еще долго и монотонно бубнил в трубку, словно бы заглушал внутреннюю тревогу иль сам был убит известием и сейчас невольно вспоминал свои прегрешения перед усопшим и старался в чем-то обелить себя, оправдаться, будто дух Бурнашова сейчас зорко навис над Космыниным, проверяя на честность и крепость каждое слово. А может, он, Космынин, готовился сейчас к поминному слову, что произнесет над разверстой могилой, уже чеканил слова, которые, быть может, останутся во всеобщей памяти, ибо сказаны-то будут над Бурнашовым.