Мистер Лоусон записал. И задал еще вопрос:

— У вас есть лошади в конюшне?

— Шесть. Три кобылы на пастбище, они вскоре должны жеребиться, — ответила Идона.

Мистер Лоусон сделал пометки, указав число отцовских собак, уже очень старых, из которых лишь одна годилась для охоты.

— А теперь займемся домом, мисс Овертон.

Идона вздохнула.

— Неужели даже мебель матери и ее портрет больше не мои?

— Боюсь, именно так.

Идона стиснула руки, чтобы не заплакать. Ее гордость, о которой она, пожалуй, и не подозревала до сего момента, не могла позволить ей этого.

— Но, я полагаю, мои личные вещи принадлежат мне?

Помолчав, мистер Лоусон ответил:

— Я уверен, если вы поговорите с его светлостью, он будет великодушен. Но по закону они принадлежат ему, как и вы сами.

Повисла тишина. Испуганно и удивленно смотрела Идона на мистера Лоусона, словно силилась, но не могла понять смысла услышанного.

После невероятно долгой паузы она сказала голосом, совершенно не похожим на ее собственный:

— Вы сказали, что я… теперь… собственность его светлости?

— Ну, если строго следовать условиям ставки, тому, как она была оформлена, — медленно проговорил мистер Лоусон, — то все живое, принадлежавшее сэру Ричарду Овертону и в доме и вне его, переходит к его светлости.

— А как это можно применить к… человеку, людям?..

— Ребенок по закону является собственностью родителей, хотя в определенных обстоятельствах если он достиг двадцати одного года, это может не действовать, об этом можно спорить.

— Я… я не… не верю! — воскликнула Идона.

— Даже если вы обратитесь в суд, вряд ли у вас есть хоть один шанс доказать, что вы не являетесь собственностью маркиза, потому что, как я уже говорил вам, ему принадлежит поместье, в том числе и все живое, населяющее его.

Идона поднялась и подошла к окну. Яркими лучами врываясь в комнату, солнце сверкало на ее волосах.

— Это… невозможно. Совершенно…

После некоторого молчания мистер Лоусон продолжал:

— Я рассказал вам, мисс Овертон, как ситуация выглядит с точки зрения закона. Но я думаю, маркиз пойдет вам навстречу и позволит покинуть имение с тем, чтобы жить с кем-то из родственников.

Однако в тоне поверенного угадывалось сомнение в том, что его хозяин поступит именно так. Идона поняла: ему просто хотелось немного поддержать ее.

Она повернулась к нему:

— Как же мой отец мог совершить столь неразумный поступок, согласиться на такую ставку, чтобы в случае проигрыша лишиться абсолютно всего?

Мистер Лоусон не ответил, и Идона спросила:

— А кто записал ставку? Не могу поверить — неужели отец включил все эти пункты!

Мистер Лоусон молчал, и Идона продолжала:

— Пожалуйста, скажите мне… Я хочу знать правду.

— Но вы же понимаете, мисс Овертон, я не присутствовал при игре, — ответил он. — Но поскольку формулировка та же, что и в других случаях, которые я вел от имени его светлости, могу предположить, что именно он диктовал условия.

— Я так и знала, — сказала Идона. — Папа никогда бы не поступил так дурно и жестоко, не включил бы меня и все, что есть в поместье, в ставку этой сумасшедшей, идиотской игры!

Она осеклась, снова повернулась к окну и, глядя на дикий, неухоженный, но очень красивый сад, подумала, что отец, не в силах избежать последствий своего неразумного поступка, решил умереть.

Сейчас Идона невольно вспомнила улыбку на его губах и поняла: он решил уйти из жизни, смеясь над теми, кто торжествовал, видя, как он потерял все.