Впервые мы увидели его в день открытых дверей, когда его показывал местный риэлтор, который впустил нас с широкой улыбкой и крошечным, осуждающим взглядом в сторону нашего агента из большого города Сан – Франциско. Это был домик с четырьмя спальнями, обшитый деревом и с острыми углами, хронически сырой и потенциально плесневелый, спрятанный в тени леса и рядом с ручьем, который постоянно бурлил за моим окном. Он был больше, чем нам было нужно, с большим количеством земли, чем мы могли бы содержать, и ни папа, ни я тогда не понимали, что самой важной комнатой в доме будет библиотека, которую он сделает для меня в моей просторной комнате.

Папа также не мог знать, что весь мой мир окажется по соседству, в ладони тощего ботаника по имени Эллиот Льюис Петропулос.

Сейчас: Вторник, 3 октября

Если провести прямую линию от моей квартиры в Сан – Франциско до Беркли, то это будет всего десять с половиной миль, но даже в самое благоприятное время на дорогу уходит больше часа без машины.

– Сегодня утром я села на автобус в шесть утра, – говорю я. – Две линии BART и еще один автобус. – Я смотрю на часы. – Семь тридцать. Не так уж плохо.

Сабрина вытирает пятно пенистого молока с верхней губы. Как бы она ни понимала, что я избегаю машин, я знаю, что какая – то ее часть считает, что я должна просто пройти через это и купить Prius или Subaru, как любой другой уважающий себя житель Bay Area. – Не позволяй никому говорить тебе, что ты не святая.

– Я действительно святая. Ты заставила меня покинуть мой пузырь. – Но я говорю это с улыбкой и смотрю вниз на ее крошечную дочь на моих коленях. Я видела принцессу Вивьен только дважды, а она, кажется, удвоилась в размерах. – Хорошо, что ты этого достойна.

Я держу детей на руках каждый день, но такого ощущения никогда не было. В Тафтсе мы с Сабриной жили через комнату в общежитии друг от друга. Потом мы переехали в квартиру за пределами кампуса, а затем перебрались в разваливающийся дом во время обучения в аспирантуре. Каким – то волшебным образом мы обе оказались на Западном побережье, в районе залива, и теперь у Сабрины есть ребенок. То, что мы уже достаточно взрослые, чтобы заниматься этим – рожать детей, размножаться – это самое странное чувство на свете.

– Вчера ночью я встала в одиннадцать с этим ребенком, – говорит Сабрина, с нежностью глядя на нас. Ее улыбка становится извилистой по краям. – И с двумя. И четырьмя. И шестью…

– Ладно, ты победила. Но если честно, она пахнет лучше, чем большинство людей в автобусе. – Я целую Вив в макушку и укладываю ее поудобнее, прежде чем осторожно достать свой кофе.

Чашка странно ощущается в моей руке. Она керамическая, а не бумажная или огромная дорожная кружка из нержавеющей стали, которую Шон наполняет до краев каждое утро, полагая – не ошибаясь – что мне нужна огромная доза кофеина, чтобы быть готовой к началу дня. Прошла целая вечность с тех пор, как у меня было время сесть с настоящей кружкой и глотнуть чего – нибудь.

– Ты уже похожа на маму, – говорит Сабрина, наблюдая за нами из – за столика маленького кафе.

– Это преимущество работы с детьми весь день.

Сабрина замолкает на мгновение, и я понимаю свою ошибку. Основное правило номер один: никогда не ссылаться на свою работу рядом с матерями, особенно молодыми. Я практически слышу, как замирает ее сердце через стол от меня.

– Я не знаю, как ты это делаешь, – шепчет она.

Это предложение – повторяющийся припев моей жизни сейчас. Мои друзья снова и снова удивляются тому, что я приняла решение поступить в педиатрию в UCSF – на отделение реанимации. Неизменно у меня мелькает подозрение, что, возможно, мне не хватает какой – то важной, нежной косточки, какого – то материнского тормоза, который должен помешать мне регулярно наблюдать за страданиями больных детей.