— Ноно пойдет со мной в зоопарк, где будут снимать фильм про Лилу. — Уильям топает, высоко поднимая коленки. — Мы учимся танцевать чечетку.

— Помнишь, мы с тобой танцевали чечетку, как Лила и сеньор Валенти, когда ты была маленькая? — спрашивает папа.

— Давайте догоним остальных, — предлагает Джек.

— Прости, — сокрушается папа. — Похоже, мы с Уильямом отвлеклись.

В туннеле темно, и все наши свечи погасли.

Я чувствую, как во мне нарастает стыд, который я подавляла так долго. Теперь я изливаю его на отца, потому что у него тоже есть повод стыдиться.

— Что вы вообще тут делаете? — спрашиваю я.

— Мы не хотели нарушать торжественную обстановку своими выходками, — отвечает папа. — Вот и решили, что будет лучше попрактиковаться здесь, в Аркаде.

— Нет. Зачем ты вообще сюда пришел? Зачем?

Джек, который ведет мою маму и Уильяма по ступенькам, останавливается. Он замирает, точно солдат, которому предстоит обезопасить мину. А потом медленно, очень медленно протягивает руку. Я уворачиваюсь.

— Зачем ты вообще пришел? — повторяю я уже громче.

Папа переводит взгляд на Джека, потом на маму. Слишком темно, чтобы разглядеть выражение его лица.

— Ты знаешь зачем, — наконец говорит он. — Чтобы поддержать тебя и Джека.

— Нет, ты пришел поиграть в парке.

Он неловко смеется.

— Не говори глупостей, детка. Я пришел сюда ради тебя. Ради вас обоих. И ради Изабель.

— Не смей! — кричу я. — Даже не смей упоминать ее имя!

Джек торопливо хватает меня за локоть и то ли выводит, то ли вытаскивает из Аркады.

— Идем, — говорит он и зовет через плечо: — Уильям! Иди рядом со мной.

На террасе Джек останавливается. Я понимаю, что он пытается решить, то ли присоединиться к далекой веренице крошечных огоньков, то ли развернуться и пойти домой. Минутное промедление позволяет отцу догнать нас.

— Эмилия! — Шляпа у него набекрень, он тяжело дышит после короткой пробежки. — Я не позволю разговаривать со мной в таком тоне!

Лицо у меня пунцовое от ярости, подбородок вздернут. За мгновение до взрыва я смотрю на маму. Она бежала следом за отцом, и даже в желтоватом свете сумерек мне понятно, что она чувствует. Она привыкла к этому, привыкла покоряться моему гневу. А что еще, в конце концов, она делала всю жизнь, если не подчиняла свое счастье и надежды чужим прихотям — особенно прихотям дочери? Мама уже настолько смирилась с тем, что я закачу скандал по поводу ее замысловатых отношений с этим мужчиной, что даже не спросила: а какое у меня право разрушать то, чего я, возможно, даже не понимаю?.. Мама заранее готова потерять все, чего достигла.

Я вижу и понимаю это, но уже слишком поздно.

— Ты не позволишь разговаривать с тобой в таком тоне? — рычу я.

— Да!

— А знаешь, чего я тебе не позволю? Я не позволю тебе даже приближаться к моему ребенку. Не позволю прикасаться к Уильяму и разговаривать с ним! Не хочу, чтоб он заразился какой-нибудь гадостью, которую ты подцепил от своей стриптизерши!

В сумерках видно, что папино лицо словно уходит вглубь, точно угольная шахта после скверно рассчитанного взрыва. Сначала съеживается рот, потом западают глаза. Морщинки углубляются, лицо напоминает сжатый кулак.

— Эмилия! — восклицает Джек. — Что ты говоришь?

Я поворачиваюсь к мужу:

— Знаешь, почему мои родители развелись? Потому что мой отец тратил несколько тысяч долларов в месяц на стриптизершу.