В последние дни Мелисс редко навещал Амеану: все чаще отбрасывая вялое безразличие, под которым она пряталась, точно под теплым одеялом, гречанка становилась такой язвительной и злобной, что он едва сдерживался, чтобы не ударить ее.

Но сегодня он решил зайти: Амеана очень плохо выглядела в их последнюю встречу. Ее лицо и конечности опухли, тело казалось бесформенным и рыхлым. Мелисс замечал, что она перестала следить за собой – одевалась как попало и даже не каждый день расчесывала волосы. Это раздражало его, и в то же время, видя, как она терзается и мучается, не находя спасения ни в безразличии, ни в гневе, он вновь испытывал чувство, близкое к состраданию.

Еще поднимаясь по лестнице, Мелисс услышал странные звуки, то ли вскрики, то ли стоны. Он быстро вошел и увидел Амеану: распластанная на разворошенной постели, она хрипло дышала, временами постанывая сквозь крепко стиснутые зубы. Ее лицо было покрыто красными пятнами, а разметавшиеся по плечам и груди густые белокурые волосы напоминали слежавшееся сено. Она то выгибалась назад, цепляясь руками за изголовье, то с усилием скребла пальцами покрывало.

Мелисс бросился к ней, на ходу сбрасывая плащ.

– Тебе плохо? Ты одна? Где Стимми?

– Пошла… привести кого-нибудь.

– Давно?

Амеана мотнула головой. Ее взгляд был отчаянным и диким.

– Не знаю.

Он вскочил на ноги, и женщина испуганно взмолилась:

– Не уходи!

Заметив, что по ее лицу струится пот, Мелисс распахнул ставни, и в комнату ворвался весенний ветер, который принес с собою не только прохладу, но и запахи – дешевой еды, выделений человеческого тела, дыма – запахи нищеты. Узкая, как горное ущелье, улочка оглашалась многочисленными беспорядочными звуками, частично заглушавшими стоны Амеаны. Несчастная женщина то сжималась в комок, то вновь вытягивалась на постели, и никакая поза не могла принести ей облегчения. Наконец Мелисс догадался смочить тряпку и обтереть ее воспаленное лицо, а вскоре вернулась Стимми в сопровождении не внушавшей доверия, бедно одетой женщины.

Мелисса выставили за дверь. Он хотел уйти к себе, но не смог, что-то удерживало его – внутренности словно бы сжались в комок, который был способен разжаться только тогда, когда стихнут эти безумные крики. Он ни о чем не думал, это были чисто физические ощущения, которым он сейчас подчинялся больше, чем голосу разума.

Вообще-то в Риме к таким вещам относятся просто, поскольку все давно привыкли: мужчины идут в военный поход и, случается, погибают, женщины рожают детей и при этом иногда умирают. Кто-то умрет, кто-то родится: главное, мир никогда не опустеет, а остальное решают боги.

Но вот Мелисс услышал громкие всхлипы, а после – слабый звук, напоминающий пение пастушьего рожка на далеком горном лугу.

Потом ему позволили войти. Амеана все еще тяжело дышала, но теперь она лежала неподвижно, укрытая одеялами. Стимми убирала окровавленные тряпки, тогда как другая женщина протянула Мелиссу что-то похожее на большой кусок сырого мяса. Когда она собиралась положить то, что держала, на пол у его ног, Мелисс резко отшатнулся. Поднять ребенка – означало признать его своим.

Женщина все поняла.

– По крайней мере, заплати мне то, что положено, – сказала она, ловко заворачивая новорожденного в подвернувшуюся под руку тряпку, поскольку Амеане не пришло в голову приготовить хотя бы пару пеленок.

Взяв деньги, женщина положила ребенка на кровать, где лежала мать, и вышла.

Стимми стояла, не зная, что делать, и, видя это, Амеана прошелестела слабым, измученным голосом:

– Положи его вон в ту корзину. – Потом нашла взглядом Мелисса и обратилась к нему: – Пожалуйста… ты обещал.