К своей величайшей досаде, Бартоломью почувствовал, что густо, неудержимо краснеет. Это ж надо, дожить до тридцати трех лет, пережить столько искушений и соблазнов, чтобы теперь заливаться девичьим румянцем при виде обыкновенной сиськи! Правда, красивой — маленькой, упругой, как яблоко… Тьфу! Да она не просто наследница колдуна, эта Аделаида, она и сама ведьма!

— Вот видите! — леди де Моле невозмутимо застегивала жилет. — Полчаса назад вы смотрели на меня так, будто готовы были влюбиться, а только что решили, что я — переодетый парень.

— Потому что сейчас вас вряд ли кто примет за женщину, что бы там ни было у вас под камзолом! — разозлился Бартоломью.

— Отлично! В таком случае, я могу без всякого страха ступить на палубу «Виолетты». Ну, а индейцу вам придется наказать, чтоб помалкивал. Или я выкину его за борт. Что, сомневаетесь? Думаете, не смогу?

— Вы? — усмехнулся капитан Удача. — Начинаю думать, что в случае чего вы выкинете за борт и меня… Ладно, не зря же вы переоделись. Соберите все, что вам нужно, да пошли на лодку. Ребята ждут меня там, внизу, и, боюсь, могли за это время уже пропустить по стаканчику рома.

— Нет, — она покачала головой. — Во-первых, назавтра у меня в городе еще найдутся дела. А во-вторых, не нужно, чтобы ваши люди связывали встречу с какой-то незнакомой женщиной и появление на вашем корабле нового лица. Чем меньше они будут знать до самого конца нашего путешествия, тем будет лучше. Думаю, вы согласитесь с этим.

— Соглашусь. Тогда мне нужно объяснить вам, как найти «Виолетту».

— Не волнуйтесь, найду. Бухта Гуантанамо не так уж велика. Завтра к вечеру я буду у вас на борту.

Глава 5

ОТЩЕПЕНЕЦ

— Моя матушка была действительно необыкновенная женщина! В ней каким-то образом соединилась сила характера и поразительная кротость. Нигде и ни в ком я не встречал такой кротости — только в глазах Девы Марии на картинах старых художников. Теперь все больше пишут много тела и много тряпок, а прежде обращали внимание на глаза. Глаза у леди Виолетты были полны того смирения, от которого хочется браться за оружие.

— За оружие?

— Ну да. Чтобы защитить всех невинно обиженных, всех, кто несет в себе боль и умеет о ней никому не говорить. Я вырос с этим сознанием: настоящая женщина всегда нуждается в защите, но никогда никого не просит о ней. В молодости искал такую женщину, но так ни у кого и не увидел ни таких глаз, ни такой улыбки, как у моей матери.

— И значит, никого не полюбили?

— Ну, как никого? Однажды купился на очень красивые глаза и очень глубокий бархатный голос. Ну, там и все остальное было, что надо. Я тогда еще ходил с каперским судном, с королевской грамотой. Решил, что женюсь. Дарил ей драгоценности, буквально заваливал ими. И еще цветы. Глупо, понимаю, здесь все и всегда в цветах, так не смешно ли дарить их женщине, у которой весь дом был увит розами, в саду росли лилии, словом, чего-чего, а этого хватало. Но мне казалось, что любимой нужно обязательно дарить цветы!

Бартоломью Робертс говорил со своей обычной насмешливой полуулыбкой, как он часто делал, почти не глядя на собеседника. Но в этот раз голос его выдавал: он впервые кому-то рассказывал о своей покойной матери, впервые за много лет вспоминал минувшую любовь и не мог скрыть, что волнуется.

Он стоял возле рулевого колеса «Виолетты», идущей на всех парусах. Ее бушприт был нацелен в алый с проседью облаков закат, и вся палуба залита вечерним заревом, таким, какое бывает лишь в южных морях. Казалось, в нем и паруса меняют цвет, наполняясь густым кармином, словно загораясь огнем.