Вслух же Екатерина заявила:

— Я довольна, что вы со мной согласны… Ведь та бумага… я уже вручила ее Алисе.

— Итак, отныне она обрела свободу? Я имею в виду — ваша власть над ней пришла к концу, мадам? — уточнил Панигарола ледяным тоном.

Проницательная Екатерина насторожилась: инок был подозрительно безучастен. Однако сказала королева только одно:

— Отныне пришла к концу и ваша власть над ней, отец мой.

— Но Алиса никогда не боялась меня!

— Перестаньте, маркиз! Сейчас вы похожи на малого ребенка. Неужели вы не понимаете, что я давно знаю, как вы исповедовали Алису в Сен-Жермен-Л'Озеруа и приходили потом к ней в особнячок? Я осведомлена обо всем, хотя мне открыли правду не собственные зрение и слух, а глаза и уши человека, которому я полностью доверяю. Вы и сейчас боготворите Алису. И потому вы, высокородный, изнеженный дворянин, докатились до того, что начали бродить, молясь за умерших, по грязным закоулкам Парижа. Ведь таким образом вы можете, стеная, кружить под окнами Алисы. Вы до сих пор без ума от нее! И я это отлично знаю! Но чтобы отомстить за свое поруганное чувство, вы не придумали ничего лучшего, чем похоронить себя в этой отвратительной келье, облачившись в ужасную рясу!

— Но я и не говорил вам, что разлюбил ее, — промолвил инок.

Речь его стала пылкой, и он мгновенно утратил сходство с мраморной статуей.

— Да, я обожаю ее! Как я рад, что имею возможность громко сказать слова, которые шептал, лежа без сна долгими ночами. Да, я пережил муки ада, а обратив взгляд к небесам, не увидел там светлой звезды, которая вывела бы меня на верный путь! Всевышний… Его называют последним прибежищем несчастных… я устремился к Нему, однако так Его и не обрел… Моя душа мертва, мадам, я только призрак — и даже меньше, чем призрак… Но порой в глубине моего скорбящего сердца, в темных уголках моего больного мозга я обнаруживаю тлеющие искорки другого чувства…

Монах опустил голову и замолчал, будто осмысляя еще раз эти странные эмоции. Он точно всматривался в слабый свет, робко озарявший потемки его души.

— И что это за чувство? — осведомилась Екатерина.

— Сострадание! — откликнулся Панигарола. — Я понимаю, Ваше Величество, что рассказываю сейчас о вещах, непостижимых для вас… как и для большей части наших безжалостных современников… Но порой я думаю, что доброта и милосердие когда-нибудь преобразят этот жестокий мир. Да, когда люди станут милосердны друг к другу, когда сумеют понять и простить слабости своих ближних, когда всесильные сеньоры посочувствуют несчастным беднякам, а неимущие с жалостью посмотрят на богачей, одержимых бессмысленной страстью к деньгам, — тогда, возможно, на земле воцарится истинное братство: не станет больше ни государей, ни их подданных; ни нищих, ни богатеев, ни слуг, ни господ… А будут лишь люди, просто люди, всегда готовые протянуть руку помощи любому человеку…

— Он сошел с ума! — пробормотала Екатерина. — Дикие фантазии, родившиеся в больном мозгу! Кажется, я зря приехала сюда.

Неизвестно, услышал ли Панигарола слова королевы, но он закончил свою мысль:

— Вот что мне порой приходит в голову, мадам… И тогда страдания отступают… Я больше не таюсь под окнами моей возлюбленной… Я не покидаю стен монастыря… Душа моя полна сочувствия — сочувствия к женщине, которая причинила мне страшную боль, но сама, возможно, мучается еще ужаснее, чем я…

— Кажется, вы настроились на всепрощение, маркиз, — усмехнулась королева, поднимаясь.