У нас в столовой, за чаем, Блок молчит, смотрит не по-своему, светло — и рассеянно.

— О чем вы думаете?

— Да вот… Как его теперь… Митьку… воспитывать?»

Но ребенок умер через несколько дней, то ли из-за того, что роды были затяжными («четверо суток длилась пытка» — пишет Л.Д.), то ли из-за примененного при родах хлороформа, то ли из-за неправильно наложенных щипцов. Гиппиус продолжает: «Блок подробно, прилежно рассказывал, объяснял, почему он не мог жить, должен был умереть. Просто очень рассказывал, но лицо у него было растерянное, не верящее, потемневшее сразу, испуганно-изумленное».

Потом он написал стихи.

Мы уже знаем, что в начале XX века смерть ребенка в раннем возрасте ужасная обыденность и в ней даже пытались найти какую-то поэзию. Блок уже писал на эту тему совсем недавно — осенью 1905 года. Но тогда это абстрактный ребенок, горе абстрактной матери, маленькая виньетка, которая должна была растрогать чувствительных читателей:

Теперь же это — его ребенок, усыновленный в его сердце, и с ним ушла в небытие целая жизнь, их жизнь втроем, с Любовью Дмитриевной и этим ребенком, так похожим на деда. Любовь Дмитриевна тоже слаба после родов, ее терзают угрызения совести, она уверена, что умрет. В минуты горя человек инстинктивно пытается найти утешение в привычных занятиях. Блок пишет стихи.

Новая жизнь

Когда-то Данте Алигьери начинал повествование о своей любви к Беатриче с таких слов: «В этом разделе книги моей памяти, до которого лишь немногое заслуживает быть прочитанным, находится рубрика, гласящая: „Incipit vita nova“». Блоки приехали в Италию за ощущением новой жизни и одновременно — прикосновения к вечности.

Идущая в ногу со временем Флоренция, город не только гениальных художников и скульпторов, но и гениальных банкиров, раздражает Блока. Он пишет матери: «Но Флоренцию я проклинаю не только за жару и мускитов, а за то, что она сама себя продала европейской гнили, стала трескучим городом и изуродовала почти все свои дома и улицы. Остаются только несколько дворцов, церквей и музеев, да некоторые далекие окрестности, да Боболи, — остальной прах я отрясаю от своих ног…».

А потом обращается к самому городу:

В душевном смятении, в котором сейчас находится Блок, он ищет исцеления в искусстве первых веков после падения Римской империи. Его восхищает Равенна: «Городишко спит крепко, и всюду — церкви и образа первых веков христианства. Равенна сохранила лучше всех городов раннее искусство, переход от Рима к Византии… мы видели могилу Данта. Древнейшая церковь, в которой при нас отрывали из-под земли мозаичный пол IV–VI века. Сыро, пахнет, как в туннелях железной дороги, и всюду гробницы. Одну я отыскал под алтарем, в темном каменном подземелье, где вода стоит на полу. Свет из маленького окошка падает на нее; на ней нежно-лиловые каменные доски и нежно-зеленая плесень. И страшная тишина кругом. Удивительные латинские надписи». И снова стихи:

Душевные силы Блоку еще понадобятся. Когда, проехав, как Зигфрид, по Рейну до Кельна, он возвращается в Россию, то очень скоро узнает о смерти отца. С Александром Львовичем они встречались иногда, но радости эти встречи не приносили. Мария Бекетова пишет: «По-своему Александр Львович любил сына. Это видно из писем его к Александре Андреевне, часть которых сохранилась, а часть погибла при разгроме Шахматова. Но в часы свиданий с сыном отец томил его своей отвлеченностью, сухостью, цинизмом, нескончаемой иронией и не сделал ничего для сближения с сыном». И все же потерять отца, пусть даже игравшего такую малую роль в его жизни, тяжело для Блока.