К ним относится и процитированное выше очень известное стихотворение «Я не люблю иронии твоей». Оно написано в 1850 году, через два года после того, как начался роман Некрасова и Панаевой. Они близко знакомы уже семь лет.

Любовники проживут вместе еще двенадцать, но в первых стихах Некрасов уже зовет любимую насладиться последними мгновеньями счастья.

Еще одно стихотворение 1850 года и снова об окончательной разлуке. Оно посвящено отъезду Авдотьи Яковлевны за границу, она скоро должна вернуться, но кажется, что влюбленные расстались навсегда.

Еще одно стихотворение 1850 года и снова о разрыве. Теперь уже поэт боится, что его бросят без объяснений, как няня маленького ребенка:

И неизбежный вывод:

Порой кажется, что Некрасов влюблен настолько, и настолько увлечен своими страданиями, что теряет всякую меру. А может быть, он подтрунивает над собой. Хочется верить, что это самоирония, когда читаешь такие строки, написанные в 1855 году:

Несколько раз он порывался уйти, а потом писал друзьям, что не в силах бросить Авдотью. А потом снова писал, что «кажется, сделал глупость, воротившись к Авдотье Яковлевне. Нет, раз погасшая сигара — не вкусна, закуренная вновь!»

Но радость Авдотьи Яковлевны все искупает, да и, кажется, самому Некрасову лестно, что ему так рады: «Сознаваясь в этом, я делаю бессовестную вещь: если б ты видел, как воскресла бедная женщина, — одного этого другому, кажется, было бы достаточно, чтоб быть довольным, но никакие хронические жертвы не в моем характере. Еще и теперь могу, впрочем, совестно даже и сказать, чтоб это была жертва, — нет, она мне необходима столько же, сколько… И не нужна… Вот тебе и выбирай что хочешь. Блажен, кто забывать умеет, блажен, кто покидать умеет — и назад не оглядываться… Но сердце мое очень оглядчиво, черт бы его побрал! Да и жаль мне ее, бедную… Ну, будет, не показывай этого никому… Впрочем, я сию минуту в хандре… Сказать по совести, первое время я был доволен и только думал: кабы я попал с нею сюда ранее годами пятью-шестью, было бы хорошо, очень хорошо! Да эти кабы ни к чему не ведут».

Кажется, Некрасова даже радует, что любимая так зависима от него, она безутешна, когда он уходит, и счастлива, когда приходит. Это дает чувство контроля, чувство уверенности и спокойствия, и можно гордиться своим великодушием, сетуя, что слишком мягок, привязчив и сговорчив.

Но потом его настроение снова меняется, и он безутешен: ««Горе, стыд, тьма и безумие! Горе, стыд, тьма и безумие, — этими словами я еще не совсем полно обозначу мое душевное состояние, а как я его себе устроил? Я вздумал шутить с огнем и пошутил через меру. Год тому назад было еще ничего — я мог спастись, а теперь…»

А в стихах он кается перед возлюбленной и перед читателями за то, что измучил ее своею ревностью, ипохондрией и нелепыми обвинениями:

1857 году после очередного примирения он пишет: «Я очень обрадовал Авдотью Яковлевну, которая, кажется, догадалась, что я имел мысль от нее удрать. Нет, сердцу нельзя и не должно воевать против женщины, с которой столько изжито, особенно когда она, бедная, говорит пардон. Я, по крайней мере, не умею, и впредь от таких поползновений отказываюсь. И не из чего и не для чего. Что мне делать из себя, куда, кому я нужен? Хорошо и то, что хоть для нее нужен».

И умиляется тому, какой «медовый месяц» наступил у них с Панаевой после воссоединения: «Я не думал и не ожидал, чтобы кто-нибудь мог мне так обрадоваться, как обрадовал я эту женщину своим появлением.