— За них много не дадут.

— Карету продадим…

— Нет, Наташа, у нас уговор другой был…

— Довольно, Иона! — рассердилась Наташа и в негодовании стала ходить по комнате туда-сюда. — Ну сколько можно об одном и том же? Я матушку не оставлю, что бы она ни совершила!

— Наташа… — покачал старик головой. — Ну… будь по-твоему. Да только спрячь ты картину подальше, а? Беду мы с нею наживем, ей-богу.

— Кстати! — Она подошла к картине, откинула прикрывающую ее тряпицу и в недоумении пожала плечами. — За хлопотами некогда было… Иона, что это за картина? Зачем матушка велела держать ее при себе? Сказала, будто счастье детей моих в ней. Уж не волшебная ли она?

— А и волшебная! — таинственно зашептал Иона, подойдя к Наташе. — Будь она проклята! Но рассказать тебе правду я обещание дал только в Неаполе. До того — ни-ни, уж прости. Коль недобрые люди дознаются, что она с тобой, отберут, Наташа, а то и вовсе убьют нас. Ищут ее, то мне доподлинно известно. И Агриппине Юрьевне известно. Тайна в этой картине не только нас касается, есть еще аспиды рода людского, что готовы дьяволу душу продать, лишь бы забрать ее да отомстить роду гордеевскому. А ты девица, напугают тебя сильно-пресильно, ты и расскажешь. Так матушка твоя сказывала. Оттого и велела не говорить тебе до времени. Спрятать ее надобно понадежней.

— Как странно ты говоришь… — задумчиво произнесла Наташа, рассматривая полотно. — Ничего в ней особенного нет, писана неопрятно. Ну, да ладно. Для твоего спокойствия отвези-ка ее в монастырь к тетке Феодоре.

— Так это ж в Суздаль… — начал было возражать Иона.

— Зато надежнее места не сыщешь, — перебила его Наташа. — И письмо, что матушка писала дяде в Неаполь, тоже отвези. Очень уж она просила беречь его… И попроси денег у тетки взаймы, я непременно отдам, из Италии пришлю. Завтра же и поезжай.

Рано утром Иона, строго наказав барышне, чтобы без особой нужды не выходила на улицу, а если соберется выйти, то только в сопровождении Анисьи, уехал в карете. Наташа с нетерпением ждала его отъезда и, выждав с полчаса (а то ненароком Иона вернется), поспешила на извозчике к месту службы графа Трепова, велев горничной остаться дома. Это ж какой будет стыд, если его сиятельство при холопке унизит Наташу, не станет с нею даже разговаривать. Битый час девушка прохаживалась по улице, наконец увидела открытую коляску, в которой важно восседал граф Трепов, сквозь приспущенные веки обдавая прохожих скукой. Наташа кинулась к нему, едва он ступил на землю:

— Прошу прощения, ваше сиятельство…

— Вы? — с неудовольствием вопросил он. — Что угодно, сударыня?

— Выслушайте, ваше сиятельство, — сквозь слезы унижения произнесла Наташа. — Я понимаю, матушка моя совершила… но и меня поймите… Какова бы она ни была, а это моя мать, и лучше ее нет для меня никого в целом свете. Я знаю вас как доброго, великодушного человека, вы не можете мне отказать… у вас ведь тоже есть дочь…

— Прекратите, сударыня, истерики изобретать, на нас уж прохожие смотрят, — раздраженно проворчал вельможа, направляясь к дверям присутствия. — Ступайте за мной.

Наташа одержала первую серьезную победу. Она утерла платочком глаза и нос и робко последовала за его сиятельством, подыскивая на ходу подходящие слова, способные убедить Светозара Елисеевича устроить ей свидание с матушкой. В большом кабинете с длинным столом, с тяжелыми шторами и резными стульями он уселся в кресло, Наташе предложил стул, затем так же раздраженно бросил:

— Что вы хотите, сударыня?

— Свидания с матушкой, — живо сказала Наташа.