Мой мозг стал похож на бочку под водостоком во время проливных дождей. Он переполнялся прошлым, причем таким, которое мне было совсем не нужно. Я забыл год своего рождения, зато вспомнил лучеобразные морщинки у глаз акушерки и то, как она звонко шлепнула меня по попе, чтобы выгнать мокроту из легких и я мог задышать. Я услышал свой первый крик и не спутаю его ни с каким другим, даже если мне вдруг предложат аудиозапись первых детских криков, включая мой. Я помню грудь матери с крупной, с тремя волосками родинкой возле соска, хотя в сознательном возрасте грудь своей матери никогда, разумеется, не видел. Когда я рассказал ей об этом, она охнула и закрыла ладонью рот.

Я не помню таблицу умножения, которую учил в школе, и пользуюсь калькулятором в телефоне, если нужно сделать самое простое вычисление. Но я отлично помню, что указка в руках школьной математички была чуть-чуть кривая, и это было очень странно, потому что указки мы вытачивали на токарных станках на уроках труда. Я не помню ни имени, ни отчества математички, но помню, что она даже в жару приходила в школу в толстых колготках и высоких сапогах, а боковая молния на ее шерстяной юбке всегда была застегнута наполовину. Математичка все время ее поправляла, но молния сползала вниз…

Я могу и сейчас посчитать количество сигарет в пачке «Родопи» моего отца, когда я в первый и последний раз стащил оттуда одну сигарету, чтобы отнести курящим приятелям. Я был уверен, что он не заметил пропажи, и очень гордился собой. Но я совершенно не помню, как жестоко отец наказал меня за это. Об этом мне тоже рассказала мама и снова охнула и закрыла ладонью рот.

Помню, что после школы я не сразу поступил в университет и служил в армии, но не помню – в каких войсках. Зато отлично помню, что, когда один дед заставил меня постирать его портянки, я не стал с ним спорить, а пошел и вымыл его портянками и водой с хлоркой пол в казарменном сортире. Помню его изумленное лицо, когда он узнал об этом. А вот что мне за это было – забыл.

Если в нескольких словах объяснить особенность возвращавшейся ко мне памяти, она состояла вот в чем. Я напрочь забыл самые важные события в жизни и отчетливо вспомнил то, что обычные люди забывают, а если и помнят, не придают этому значения. Я не помню о своих успехах в учебе в последнем классе, но помню, что на выданном аттестате был слегка надорван корешок и маме пришлось подклеивать его скотчем. Да что корешок… Я помню, что у пластиковой расчески, которой я раздирал свои длинные волосы, когда готовился к выпускному балу, не хватало двух зубчиков, а после расчесывания не стало хватать трех, и этот зубчик я отыскал в волосах только на пятый день. Нужно ли говорить, что бала я не помню совсем? Хотя он, как говорит мама, закончился дракой между параллельными классами – с вызовом милиции и прочими делами.

Так память стала моим кошмаром. Я помню все книги, что прочитал ребенком и подростком, но не помню, когда первый раз поцеловался с девочкой, если такое вообще было. Мой секс с Тамарой, которая вышла за меня замуж после моей травмы, – первый секс в моей памяти, хотя в жизни это было не так. Слава Игумнов рассказал мне о многих моих стыдных подвигах во время учебы в Литературном институте и проживания в общежитии на Добролюбова, 9/11. Но об учебе в Лите я не помню ничего, кроме, например, чертиков, что были нарисованы шариковой ручкой на столе в какой-то аудитории. И еще – что в такой-то день в общежитском буфете закончились коржики, а на мясной пирожок у меня не хватило денег. И еще – неровно наклеенную этикетку на бутылке вермута…

Слава говорит, что в прозаическом семинаре я был на отличном счету и мне прочили большое писательское будущее. Но когда я затребовал в институтском архиве свои студенческие работы и прочитал их, то пришел в ужас – настолько это было бездарно!

До Литературного института я учился в своем областном университете на геолога, собирался пойти по стопам родителей.