Диспетчеры ушли к себе с несколькими сумками.

– Ты не против?

– Да ради бога! – крикнул на бегу Морозов. – А вы подниметесь?

– К двенадцати придем!

Две трети подстанции собрались за столом. Шумели, звенели, хлопали пробками, пенилось и шипело разливаемое по кружкам и чашкам шампанское. Покрывая рокот, поднял голос старший врач:

– Друзья, прошу тишины!

Все замолчали.

– До Нового года осталось десять минут. Давайте проводим старый! Коллеги, врачи и фельдшеры, водители, я буду краток. Год прошел, и нельзя сказать, что был он плох. Но пусть новый будет лучше! – Старший протянул чашку к середине стола. Зазвенели, застучали, чокаясь, кружки и стаканы. У приглушенного телевизора прибавили громкость. С последним ударом курантов к столу подошла диспетчер с пачкой вызовов в руках.

– С Новым годом! – И стала раздавать карточки. За столом расхохотались. Кто-то возмущенно сказал:

– Ну ничего себе? В двенадцать ночи боли в животе! Дня не хватило, чтобы вызвать?!

За столом заметно поредело. Носовская бригада стояла по списку последней, и ее вызов миновал. Костин, дождавшийся резерва, входил в холл с гитарой в руках. Он только что приехал с вызова. Увидев его, новогодний «Огонек», начинавшийся в телевизоре, умолк. Для тех, кто остался за столом, начинался концерт. Сашка пел. Он знал невероятное количество песен. Он пел Дольского, Окуджаву, Егорова, Никитина, Городницкого, Визбора и еще бог знает кого, каких-то неизвестных каэспэшных авторов. «Колокольчик все звучал, переливом трогая…» Он не делал только одного: он не пел на заказ. Все знали: стоило только кому-нибудь попросить его спеть что-нибудь, Сашка пел прошеное и умолкал. Больше ему петь не хотелось. Время от времени он прополаскивал горло глотком шампанского. Прошло два часа, и народ вновь накопился на подстанции, а очередь носовской бригады переместилась на первое место. Носов, под мышкой которого примостилась Вилечка, протянул руку к уставшему Костину.

– Отдохни, Саня. Дай-ка мне.

Костин протянул ему гитару. Виктор чуть отодвинулся от Вилечки, поелозил ногами, устраивая гитару на коленке.

– Это «Воскресенье», – сказал он. И начал: – «Повесил свой сюртук на спинку стула музыкант…» – Голос Виктора то поднимался, то опускался до речитатива. – «Подойди скорей поближе, чтобы лучше слышать, если ты еще не слишком пьян…»

Вилечка отодвинулась и удивленно смотрела на Носова, она первый раз слышала, как он поет.

– «О несчастных и счастливых, о добре и зле, о лютой ненависти и святой любви…»

За столом прекратили жевать, диспетчер с карточкой замерла у стола, «…все в этой музыке, ты только улови…» – Он замолчал, перебирая струны, и начал следующий куплет. Все молчали, затаив дыхание, а Носов пел:

– «И ушел, забыв немой футляр, словно был старик сегодня пьян, а мелодия осталась ветерком в листве… еле уловима. О несчастных и счастливых, о добре и зле, о лютой ненависти и святой любви».

Носов замолчал. Тишина сохраняла звучание струн и голоса… Диспетчер вышла из оцепенения, протянув карточку Сашке Гусеву, сказала:

– Ты здорово поешь. А чья песня?

Носов глотнул лимонаду и ответил:

– Никольский. Константин Никольский.

– Я? А почему? – спросил Гусев с набитым салатом ртом. – Носов же передо мной?

Диспетчер ответила серьезно:

– Вызов фельдшерский, съездишь и вернешься, будешь последним.

Гусев разочарованно полез из-за стола.