|
Когда мама рассказывала мне эту историю, я остановил ее в этом месте, и сердце мое забилось в надежде. — Но ведь ты сказала, что он умер. В голосе ее послышалась усмешка. — Ну, — сказала она, — можешь считать, что и умер. Есть кое-что еще, что вы должны знать. Каждый из этих незнакомцев, каждый из этих так называемых докторов говорил на своем местном диалекте, столь ярко выраженном и отчетливом, что это сразу же становилось заметно. Эти люди были ходячими типажами. Глупым анекдотом. Они были англичанином, ирландцем и шотландцем. 2 По вторникам со мной никогда не происходит ничего из ряда вон выходящего. Могу с уверенностью сказать, что это самый скучный день недели. Даже тот вторник, когда моя жизнь вошла в штопор и понеслась навстречу кошмару, поначалу казался таким же, как и все остальные. Я открыл глаза всего за несколько секунд до того, как будильник собирался привести меня в чувство, перекатился по кровати и шлепнул по кнопке, заглушая звонок. Перспектива еще одного дня исторгла из меня лишь короткий — не более — стон, я поднялся, посетил ванную, вымыл руки, прошлепал на кухню сварить кофе, обшарил холодильник в поисках чего-нибудь подходящего для завтрака и в конечном счете остановился на побитом и рыхлом банане. Но я был разочарован, не обнаружив никаких следов моей домохозяйки, никакого свидетельства хотя бы того, что она проснулась. Мы — моя домохозяйка и я — жили в паршивой квартирке с двумя спальнями в Тутинг-Беке,[3]Ю-З17, в нескольких минутах ходьбы от оживленной улочки, где витал легко узнаваемый лондонский букет запахов, этакий одеколон а-ля Тутинг: пиво, опиум, сточные воды, тухлая рыба, автомобильные выхлопы, застоялая моча. Она прожила тут уже несколько лет, а я еще был новичком, потому что поселился всего несколько недель назад, но прожил уже вполне достаточно, чтобы понять, какие чувства я к ней испытываю. Приняв душ и надев костюм (с бахромой на рукавах и пузырями на коленях от частых визитов в химчистку), я, готовя сэндвичи, начал тянуть время в надежде увидеть мою домохозяйку — как она с опухшими после сна глазами, зевая, примется искать кукурузные хлопья. Но дверь ее спальни оставалась безнадежно закрытой. Прихватив ланч и велосипедный шлем, я вышел из квартиры, не забыв запереть входную дверь на два замка. Стояло прохладное, ясное декабрьское утро, и дыхание вырывалось у меня изо рта, словно дым. Ночью прошел сильный дождь, и мир вокруг стал мутным и промокшим, словно я смотрел на него через запотевшее оконное стекло. Я присел, чтобы отстегнуть свой развалюшный велосипед — обычно я пристегивал его цепью к фонарному столбу, хотя своим видом он не мог привлечь и самого захудалого угонщика, и даже собаки отказывались поднимать лапу рядом с его ржавыми колесами и рамой, с которой хлопьями осыпалась краска. Усевшись в седло, я тронулся с места, повихлял немного, но потом обрел устойчивость. Я покатил по улице мимо магазинчика на углу, киоска проката видеокассет, мимо «Кингс армс»[4] и халяльной[5] пиццерии и наконец у станции метро, ощутив головокружение и прилив чувств, ввинтился в поток машин и вырулил на главную дорогу. С этого места мне требовалось около трех четвертей часа, чтобы добраться до работы мимо Клапхэма, Брикстона, Стоквелла и Ламбета,[6] вся грязь, дым и песок Лондона оседали за это время на моем лице. Крутя педали, я ощущал себя частью чего-то большего, чем я сам, составляющей всеобщего устремления на работу, бездумного роботизированного потока к центру города. |
