Мастеру искренне нравился этот красивый и таинственный инструмент. Он мягко поблескивал посеребренными клапанами, его корпус из красного дерева был нежен и приятен на ощупь. Как жаль, что Мастер не играл на кларнете. Зато он прекрасно владел другим инструментом, что лежал под черным бархатным подкладом футляра.

Сегодня Игнатьев был явно чем-то раздражен. Он снял пиджак и сидел в одной рубашке. Галстук скособочился на его шее, но он не замечал этого. Столик Игнатьева находился как раз напротив антресолей. На втором этаже обычно играли в бильярд, но сегодня там было сумрачно и пусто. Там же была и дверь на лестницу служебного входа. Мастер предусмотрительно отпер ее. Все это были плюсы. Однако был один маленький, немного беспокоящий его минус — большой стол на шесть персон как раз позади столика Игнатьева до сих пор оставался пуст. Он был зарезервирован. Кого-то ждали. Но кого? Мастер был слишком осторожен: в его деле не должно быть никаких неожиданностей. Он решил еще подождать. В этом кабаке постоянно ошиваются большие государственные чины. Зачем рисковать?

Он уже докуривал сигарету, когда ощутил всеобщее взволнованное шевеление. Ресторанная обслуга судорожно затрепетала, и Мастер увидел несколько генералов, входящих в зал. Все они окружали одного, щуплого, худосочного, с испитым лицом разбитного деревенского парня. Мастер узнал министра обороны. Все они были уже изрядно пьяны и вероятно намеревались хорошенько продолжить здесь, в «Царской Охоте».

Мастер порадовался своей осторожности и попросил счет.

XIX. Ворота

Первое, что услышал Игнатьев — надломленный, отчаявшийся Янкин стон:

— Олег, Криса убили! Убили… Его больше нет, моего Криса нет! Где же ты был, Олег, где же ты был?!

— Кто убил?

— Я скажу. Потом скажу…

— Янка, бросай работу, выходи на улицу, я буду у тебя через пять минут!

— Но рабочий день только начался… — растерялась она.

— Плюнь на свой рабочий день! Плюнь на эту работу! Ты будешь работать у меня, со мной, всегда со мной, ты слышишь?! Мы не будем больше расставаться! — крикнул он, слыша, как она всхлипывает в трубку.

Он даже испугался ее отчаяния. Крис был чудесный парень, он и сам любил его, восхищался им. Но она убивается по нему, как по близкому человеку.

Когда он подкатил к Дому Прессы, она уже стояла на их обычном месте и курила. Полуденное солнце падало почти отвесно. Жара стояла совершенно необычная. А она даже не пыталась спрятаться в тень. Она стояла в этом солнечном пекле, потерянная, беззащитная, словно чем-то испуганная, и все равно очень красивая. Она близоруко щурилась и не замечала его машины, и у него сжалось сердце: «Милое мое солнышко, кто же и за что же тебя так обидел?!»

За те несколько дней, пока они не виделись, она похудела, побледнела и осунулась. Лицо ее заострилось и стало еще более отточенным, глаза стали больше, и вся ее красота сделалась пронзительнее и ярче. Он вышел из машины, медленно подошел к ней и прижал ее к себе. Ее лицо зарылось ему куда-то в подмышку. Он тихо гладил ее волосы. И ему было совершенно наплевать, что стоят они так на виду у всего Дома Прессы с его тысячью окон, что мимо проходит множество ее знакомых, и что, быть может, в одно из окон смотрит сейчас ее муж и видит их. Похоже, что ей тоже было все равно, хотя раньше ее очень смущало, что их может кто-то увидеть.

Они сели в машину, и он тронулся резко и нетерпеливо.

— Поехали к тебе. Я наверное, уже сошла с ума от этой разлуки.