В значительно большей степени, чем к театральным интерпретациям, относятся эти слова критика и к киносценариям, к самой сфере киноискусства, которой Туровская на протяжении десятилетий занималась весьма плодотворно. Это и помогло ей угадать один из многих и немаловажных критериев, по которым мы судим о второй жизни прозы. Повторюсь — в большей степени именно той, что приходит на экраны.

Требуя порой от театра или кинематографа беспрекословного следования «ткани прозы», полного повторения ее рисунка и — главное! — соответствия со сложившимися у нас стереотипами, не пытаемся ли мы зачастую лишить сцену и экран их специфических, природных черт? Не подменяем ли живой дух живущего в новых условиях произведения неосознанной жаждой мертвого копирования?

Не случайно ведь Ф. М. Достоевский говорил о том, что для переведения прозы на сцену необходим «новый ряд эстетической мысли». И если он возникает — приходит наша вера в полноценность воплощения, и мы легко расстаемся с созданными и укрепившимися внутри нас стереотипами.

Наверное, рано или поздно этим вопросом природы эстетических рядов, их соответствия задаются не только зрители, но и актеры, участвующие в труднейшем воплощении атмосферы, в основании которого непременно лежит попытка совместить, сблизить различные эстетические ряды.

Может быть, и Людмиле Чурсиной, актрисе вдумчивой, глубокой, явно читавшей не только сценарий, но и произведение, положенное в его основу, казалось порой, что характер предложенной ей героини обеднен?..

А это совсем не всегда было так. Одним из примеров может послужить финал «Виринеи», о котором критик Евгений Михайлов писал: «В книге смерть Виринеи совсем не такая, как на экране. В книге героиня гибнет нелепо, случайно споткнувшись. В фильме ее убивают. Это казнь. И казнь своей Виринеи, по сути дела, придумала сама Чурсина. Фильм снимался последовательно, от сцены к сцене. Людмила прожила всю жизнь Виринеи шаг за шагом, и когда дело дошло до последней сцены, то, по словам актрисы, все в ней взбунтовалось против неоправданной случайности ее гибели.

Виринея стоит и смотрит и, быть может, не верит в смерть, только смотрит. Залп. Виринея, будто не в нее стреляли, по-прежнему стоит, прислонившись к белому камню, у которого встречалась с любимым, и только через несколько томительных мгновений тихо соскальзывает на колени да так и застывает, глядя со смутной улыбкой на стрелявших».

А взбунтовалось все в актрисе совсем не случайно — драматическая, полная испытаний и страданий судьба Виринеи не могла, по ее мысли, завершиться случайностью: все обосновано, все предрешено судьбой, а значит, и финал нужен более мощный, чем в романе Лидии Сейфуллиной (ведь прошло немало времени, многое изменилось не только в восприятии жизни, но и в психологии людей, многое стало восприниматься иначе, более обостренно). Казнь вместо случайности — это явление иного порядка не просто эстетически, но и идеологически, что абсолютно оправдано десятилетиями, прошедшими со времен Гражданской войны, своего рода «намек» на прочтение более пристальное, глубокое, напитанное знаниями того, что случится с людьми и страной потом, когда наступят иные времена…

Кстати, любопытным показалось мне случайно обнаруженное в Интернете безымянное наблюдение. По стилистике и некоторым реалиям оно явно принадлежит к началу 2000-х, хотя автор упоминает о своем давнем впечатлении от фильма «Виринея». Судите сами (позволю себе только одну «вольность» — заменить имя актрисы, которую наш безымянный автор, несмотря на произведенное ею впечатление, упорно называет Лидией).