Раз в неделю я ездила навестить папу — по воскресеньям, потому что было бы жаль тратить впустую мои суицидальные настроения, усиливающиеся именно в этот день недели. Но как ни велика была моя ненависть к самой себе, мой папа ненавидел меня еще яростнее. Я, само собой, приветствовала его яд и сарказм, потому что считала, что заслужила это своим поступком.

Февраль постепенно превратился в март, а я, единственная из всех живых существ, все не могла пробудиться от зимней спячки. Я видела, что за отцом хорошо следили, но стыд, как липкая грязь, покрывал меня с ног до головы. И только одному человеку я по-прежнему могла изливать душу — Дэниелу. Ведь хорошо известно, что каждый конкретный человек может выслушивать твои жалобы на судьбу, бойфренда, отца или тесную обувь только в течение определенного периода времени. Дэниел мог выслушивать мои жалобы дольше всех. На работе на мои душевные страдания уже никто не обращал внимания. По понедельникам на вопрос «Ну, как прошли выходные?» я обычно отвечала: «Отвратительно» — и не получала ни капли сочувствия, ни даже проявления простого человеческого участия.

Думаю, что без Дэниела я бы сошла с ума. Он стал моим личным психотерапевтом, только что не брал с меня по сорок фунтов за час, не носил бежевых вельветовых брюк и не надевал носки с сандалиями.

Я не всегда была мрачной и несчастной, когда мы встречались, но в большинстве случаев все же в моей компании было мало приятного. Тем не менее он вел себя превосходно. Раз за разом он терпеливо выносил мое плохое настроение и выслушивал одни и те же жалобы и рассуждения.

Когда мы, например, встречались после работы, чтобы пропустить по паре стаканчиков, я могла шлепнуться рядом с ним на стул, заявить: «Не прерывай меня, если ты все это уже слышал, но…» — и пуститься в описание еще одной бессонной ночи, плаксивого воскресенья или унылого вечера, посвященного моим угрызениям совести. Дэниел ни разу не упрекнул меня в отсутствии свежего материала. Он не вскидывал руки, как полицейский, останавливающий движение, и не восклицал: «Стой, стой, Люси, по-моему, об этом мы уже говорили!»

А у него были на это все основания. Он слышал мою печальную историю миллион раз, бедняжка.

— Прости меня, Дэниел, — сказала я однажды вечером. — Мне бы тоже хотелось некоторого разнообразия в моих несчастьях. Я тебе, должно быть, страшно надоела.

— Ничего страшного, Люси, — улыбнулся он. — Я как рыба: у меня очень короткая память. Каждый раз я слушаю тебя как будто впервые.

— Ну, надеюсь, что так.

— Именно так, — бодро подтвердил он. — Давай расскажи мне еще раз о той воображаемой сделке, которую ты якобы заключила с отцом.

Я взглянула на него, чтобы понять, издевается он надо мной или нет. Мне показалось, что нет.

— Ладно, — сказала я и в который уже раз задумалась над тем, как поточнее выразить то, что я чувствовала. — Мне кажется, что я заключила с папой сделку.

— Какую сделку? — спросил Дэниел примерно с теми же интонациями, с которыми печальный клоун спрашивает у веселого: «А как это пахнет?» Из нас с Дэниелом получился бы отличный цирковой дуэт.

— Это все у меня в голове, — пояснила я, — но мне кажется, что я как будто сказала ему: «Да, папа, я знаю, что бросила тебя, но теперь я себя так ненавижу, что моя жизнь потеряла всякую прелесть, так что мы квиты».