Как два голодных, бешеных пса, шелудивых и грязных, сплетаясь друг с другом в клубок, лязгая зубами, кусаясь, скуля от ярости и боли, дрались в Петре два противоположных чувства, две страсти. Одна страсть звала его к возвращению утерянной власти, и ради достижения её Петр не видел иного средства, кроме поражения русских, вторичного поражения, как под Нарвой. Тогда бы русские, думал он, все тот же Борис Петрович, Алексашка, Аникита Репнин и другие, обязательно поняли бы, что Швед вновь их подвел, подставил под поражение, и тогда они бы с поклоном пришли к нему, потому что теперь уже знали, что он жив. Другая же страсть, кусавшая первую, была зависть к людям, что строили рядом с крепостью редуты, вкатывали на них пушки, готовились к бомбардировке. Как хотелось Петру помочь им сейчас! Когда он думал так, все его царское пряталось куда-то в глубь души, один пес, пес любви к отечеству, побеждал пса властолюбия, но вот появлялась другая минута, и уже другой пес, жадно рвавшийся к возвращению власти, хрипя и поливая противника липкой, ядовитой слюной, одерживал верх...

...К коменданту Эрику Шлиппенбаху явился парламентер от русских и передал ему требование монарха России сдать крепость. Старик просил четыре дня на размышление, но осаждающие ждать не стали - на крепость с тугим гудением понеслись бомбы и зажигательные ядра. Стали отвечать русским пушкам и гаубицам орудия крепости, и стены скоро заволокло белым дымом. Земля сотрясалась от грохота десятков пушек, и причиной этого рева, причиной стремительного полета железных шаров, сносящих людям головы, разрывающих их на части, ломающих, крошащих многовековые стены крепости, вызывающих пожары, было честолюбие монархов, с одной стороны, профессиональный интерес к успеху кампании генералов и офицеров, с другой, а с третьей - неудержимое желание простой солдатской массы во что бы то ни стало доказать, что русский народ сильнее, что он может бить и шведа, хотя никто из них не знал, для чего, собственно, нужна им Ингерманландия, древняя новгородская земля, ведь жили-то они или близ Твери, или под Калугой, а то и у Белого моря. Но все летели на крепость железные шары, лопались, рассыпаясь осколками, крошили камень и дерево башенных кровель.

Десять дней с обоих берегов Невы стреляли по Нотебургу русские пушки и мортиры. Сам Лже-Петр, неистово двигая банником, загонял в раскаленные стволы мортир картузы с порохом и ядра. После брался за подзорную трубу, радовался попаданию, точно ребенок. И вот увидели, что обвалилась часть стены, образовывая пролом.

...Шведский парламентер, приплывший на мыс к самому царю, нацепив на палку белую бабью косынку, оказался угрюмым офицером с опаленной порохом щекой. От коменданта передал пакет с письмом. Нет, оказалось, не от коменданта, а от его жены.

- Кто переведет? - от нетерпения и досады, что отняли возможность палить по крепости, закричал Лже-Петр, крутя головой направо и налево.

Кенигсек, посланник, находившийся во время бомбардировки непрерывно возле царя, желая понаблюдать поближе того, кто в письме короля именовался самозванцем, взялся за перевод:

- Ваше величество, госпожа комендантша Шлиппенбах имеет просьбу к вашему величеству от имени всех офицерских жен...

- Ну, говори, какую, время проходит!

- Дамы Нотебурга просят выпустить их из крепости, просят милость оказать...

Лже-Петр, давно уже не помня, что воюет с соплеменниками, жадный до одной лишь победы, страшно заорал:

- Никого не выпущу! Ни единой бабы! Вишь, что захотели? Мужьям своим в осаде укрепиться после своего ухода! Не будет сего! Если уходят - на себе пускай мужей выносят, так-то вот! Пиши письмо с отказом!

И вновь крошили ядра камень нотебургских стен, и когда проломы стали шире, Петр приказал Борису Петровичу:

- Ну, а теперь, фельдмаршал, десант готовь! Идем на приступ! Под Нарвой обвиняли вы меня, что я на приступ не ходил? Так вот и началось.