* * *

Над полем брани, распластав в полете крылья, кружили вороны. Иные опускались на землю, вприскочку приближались к мертвому телу, вскакивали на грудь, принимались клевать. Убитых хоронили здесь же, выкапывая глубокие ямы, для этой цели были отряжены особые команды. На возы складывали подобранное оружие, чистили карманы побитых в бою и своих, и чужих*, опускали тела в ямы одно на другое, - трупы шведов бросали с меньшей аккуратностью. Перед тем, как засыпать яму, к ней подходил православный священник, бормотал себе под нос молитву, быстренько кадил, и яму засыпали: тут наши, а тут - шведы.

Неподалеку от одного редута, на котором ещё стояли пушки с закопченными жерлами стволов, хлопотали двое. Яма уже была вырыта, и одного за другим туда бросали обряженных в синее сукно мертвецов. Вдруг внимание "могильщиков" привлек лежащий ничком человек в офицерском мундире. Один могильщик, маленького роста рядовой с давно не бритым, осунувшимся лицом, перевернув тело на спину, сказал товарищу:

- Эге, да энто, видать, енерал ихний будет! Ишь, позумент какой и шарф...

Но его напарник не намерен был рассматривать покойника, желая поспеть к ужину, к обещанной щедрой винной порции.

- Эй, не зевай, Антипка! - прикрикнул он на товарища. - Гляди-кось, сколько еще

* Этические нормы того времени ещё не осуждали мародерства. Сохранился документ, в котором один артиллерийский начальник сетовал, что при взятии городов пушкари, вынужденные оставаться рядом с пушками, имеют подобного рода "дохода" куда меньше, чем пехота или кавалерия. - Прим. автора.

прибрать-то надо. Позумент сорви, шарф сними - золотой все же, да и в яму. Чего с ним цацкаться? Был енералом - таперя же одно стерво... так-то...

Солдат, вздыхая, снял драгоценный шарф, содрал с мундира позумент, пошарил по карманам, после расстегнул камзол, весь изрезанный картечью, грудь обнажил, на груди увидел совсем не поврежденный образок литой, с виду - православный. Шнурок разрезал, оглянувшись на товарища, образок пихнул себе в карман. Зачем-то уставился на лицо покойного - и чуть не вскрикнул: до чрезвычайности знакомое лицо, искаженное мукой, смотрело на солдата полуоткрытыми и темными уже глазами.

- Федорка, подойди-кась, подойди! - позвал солдат напарника.

- Ну, чаво там? - нехотя подошел Федорка.

- Гляди-ка, точь-в-точь сей швед на нашего царя похож, на государя? Аль нет?

Федорка глядел совсем недолго.

- Вроде похож, а вроде нет. Мало ль на земле людей похожих. Давай-ка я спереди его возьму, под мышки, ты ж за ноги. Эх, дурак, чаво же сапоги не снял? Вишь, добрые какие!

Сноровисто сдернул с ног мертвеца сапоги, и вскоре с трудом приволоченное к яме тело было брошено в нее. Антипка же зачем-то ещё с минуту смотрел на круглое лицо мертвеца, пожимал плечами и удивлялся про себя: "Ну как похож! Ей-Богу, вылитый царь Петр!"

Вечером, когда русский лагерь был весь восхмелен по случаю победы, у одного из костров сидело с полдюжины солдат. Они поделили меж собой добычу, найденную на поле боя, были пьяны и радостны, чувствовали себя победителями, славили царя Петра и Бога, что уберег их в день сражения, поминали погибших в сражении товарищей. Только Антипка, пьяный уже изрядно, отчего-то не разделял общего веселья. То он сидел молча, то начинал приставать к соседям с одними и теми же словами:

- А вот ты меня послушай, послушай! Верь - не верь, а сегодня мы с Федоркой самого государя, царя Петра похоронили! Ей-Богу!

От Антипки пытались отвязаться, с ним уже никто не говорил, называли и дубиной, и дураком, перестали подливать ему, а он через минуту снова заводил свое, а потом махнул рукой, отчего-то разрыдался и, покачиваясь, ушел в палатку.