В Петра, мчащегося по галерее, беспрерывно стреляли мушкетеры, но колонны аркады надежно отражали свинцовые пули, лепешками падавшие к его ногам. Выбежав из галереи, он, перед тем, как броситься вверх по винтовой лестнице, не забыл задвинуть за собой засов, и слышал, как стучали преследователи в крепкую дубовую дверь прикладами ружей, рукоятями шпаг, жалея о потере двадцати золотых, вполне бы пригодившихся на водку и баб.

- Ну как, нашел короля? - спросил у Петра тот самый сержант, что направил его в "бычий" зал.

- Нашел, - угрюмо отвечал Петр, продолжая зажимать рукой текущую кровь. - Умеет повеселиться ваш король...

- Ну, я же говорил, - усмехнулся сержант в усы, но больше ничего сказать не успел.

Петр оттащил обмякшее тело к нише в толстой стене. Здесь под ружейной амбразурой быстро стянул с него кафтан, штаны, сапоги, шляпу. Камзол оставил владельцу, потерявшему сознание от сильного удара.

Сапоги, кафтан, штаны были страшно тесны, перевязи, что держали шпагу и патронную суму, - коротки. Но Петр, не обращая на это внимания, шел вперед, туда, откуда, как ему казалось, он начал путь. И все тверже ступали его ноги по плитам запутанных коридоров замка. Не гостем, не подданным он чувствовал себя здесь, а господином. А в голове, будто высекаемые подбитыми каблуками на каменных плитах, звучали слова тропаря, любимого Петром:

"Да молчит всякая плоть человечья и да стоит со страхом и трепетом, и ничтоже земное в себе да помышляет. Царь бо царствующих и Господь господствующих приходит заклатися и датися в снедь верным..."

На замковом дворе уже бегали туда-сюда солдаты. Слышалась брань офицеров, проявлявших свое усердие по поимке проникшего в замок преступника ударами своих тростей по спинам подчиненных. Петр присоединился к отряду, зачем-то выводимому из ворот, и скоро уже шагал мимо островерхих крыш, крытых ярко-красной черепицей. Ружье, шпагу, перевязи и патронную суму вместе с треуголкой он оставил в каком-то ветхом сарайчике, где лежали метлы неизвестного Петру хозяина. В одной рубахе, благо был август месяц, государь Руси двинул в гавань, видя свое спасенье в уходящих из Стокгольма кораблях.

Трехматочвый бриг "Дельфин" стоял у самого причала под погрузкой. По толстым доскам, перекинутым с земли на борт "Дельфина", матросы закатывали бочки. "Должно быть, с салом", - подумал Петр. Пониже склонившись, опрокинул с донца на бок одну из бочек и тотчас заметил: "До чего легка! Порожняя, видать!" Покатил наверх, потом по палубе, ловко обхватил веревками, переброшенными через блок, чтоб в трюм спустить, вниз заглянул темно, матросы, что принимают в трюме бочки, ушли куда-то. Мигом бочку опустил в брюхо корабля, за нею сиганул, локтем по донышку ударил перевернулось, открывая пустоту.

"Ах, мать моя, Богородица! Спаси, не подведи!" - залез в бочку, но пришлось согнуться в три погибели, наподобие тех монстров сделался, которых видел у Рюйша в Амстердаме. Донце над собой поправил и притих. И минуты не прошло, как опрокинули его домину, покатили куда-то в угол, куда матросам было способней поставить бочку. Слышал, что говорили те матросы не по-шведски, а по-немецки. Догадался, что, загрузившись, "Дельфин" поднимет паруса.

Было душно. Истекая потом в вонючей, пропахшей прогорклым салом бочке, с занемевшими от неподвижности руками и ногами, Петр ждал момента, когда стихнут вокруг шаги и говор. Прежде никогда он не казался себе таким несчастным, и когда внезапно муть тяжелого, мучительного сна затмила его измученный невзгодами разум, перед внутренним взором явились старцы-иеромонахи - Симеон Полоцкий и Димитрий, ставший позже митрополитом в городе Ростове.