- Да куда же, Алеша, куда пойдем-то с тобой? - наконец улыбнулась Евдокия. - Экий ты невежа! Гляди-кось, батюшка приехал.

Лже-Петр схватил Алешу на руки, подбросил к потолку. Мальчик, обряженный в длинный лазоревый кафтанишко, не знавший мужских забав, сидевший сиднем с мамушками да сенными девушками, заверещал от страха, делая глазенки пуговицами.

- А я тебе из земли немецкой пушку ребячью привез, что горохом палит, саблю и птичку-парадизку с механическим заводом. Узнал батюшку, Алеша? ерошил Лже-Петр его негустые волосы.

Но Алеша руку Лже-Петра со своей головки убрал резко.

- Чего к мамке пришел? - выпалил он. - Не батюшка ты мне - антихрист! Не нужна мне птичка твоя и пушка! Вези их обратно, к немцам своим! - И спрятался за спину матери, рыдая.

Лже-Петр резко повернулся и зашагал к дверям, слыша, как Евдокия принялась хлестать Алешу по щекам, выговаривая за срамные речи, а мальчик все рыдал и повторял сквозь слезы: "Антихрист он, антихрист!"

...Этот первый день вымотал Лже-Петра вконец, и хоть за столом, ломившимся от яств, он просидел часа четыре, толком поесть так и не получилось - многое отвлекало его от еды. Поэтому здесь, в спальне, сидя за небольшим столом лишь в портах да рубахе, он с аппетитом ел, то и дело поглядывая на Евдокию, сидевшую на постели уже не в золотом наряде и кике, уродовавших её молодость, а в ночной рубахе из тонкого полотна. На лице не было ни белил, ни румян, и теперь Лже-Петр поглядывал на красивую женщину с удовольствием, спешил поскорее доесть ужин, чтобы прильнуть к этому полному, пышущему здоровьем телу. Евдокия же, с босыми ногами, с расчесанными по плечам длинными волосами, сидела молча, только улыбка довольства при взгляде на жующего мужчину немного растягивала её красные, сочные губы.

- Ох, тяжкий день, - говорил между тем Лже-Петр, по европейской привычке считавший, что даму нужно занимать разговором, - и зачем я на пиру родовитых бояр снова по местам рассажал, как в старину бывало? Федор Апраксин с Гаврилой Трубецким, изрядно восхмелев, схватили друг друга за бороды, а после кулаками стали друг дружку охаживать. Такая неприятность даже меня не постыдились. Потом не стоило с медведем потеху устраивать. Вызвался против зверя выйти какой-то мясной подрядчик, с ножом вышел, да оказался неловок. Медведь-то его и повалил, стрельцы подбежать не успели, а он уж того мясника и задрал. Кулачный бой за Москва-рекой тоже без замертво побитых не обошелся, потому что люди с Красной площади опосля моего угощения уже сильно пьяные друг на друга пошли с кусками свинца в кулаках, что не по правилу. А когда вечером фейерверк сжигать стали, - ты же видала, - один ящик с ракетами по неосторожности мастера-голландца сам собой взорвался. Голландца-то насмерть уложило, а трем человекам руки-ноги поотрывало. Вот незадача. Станут потом пуще прежнего в Москве говорить, что не Петр Алексеич, природный государь, к ним возвратился, а немец. Алеша-то чего ж меня не признал? - спросил уже строго, словно прося у матери ответа за грубость сына.

- Да какой с него спрос, Петрушенька, - с певучей лаской подала голос Евдокия, - слабоумненький он, мякина в головке. Да и испужался он тебя али призабыл. Эк долго как не возвращался. А про наговоры разные забудь. И в тереме всякое про тебя толкуют странницы - всем, что ли, верить? Главное, я в тебе прежнего Петрушу, лапушку моего, признаю. Скоро ль курицу доешь?

Лже-Петр с заколотившимся сердцем, тщательно обтерев пальцы о нарядное полотенце, нарочно не задув свеч, прикованный жадным взором к обнаженным плечам, шее женщины, к натянутому грудью полотну рубахи, пошел к постели.

Только под утро, когда оконце со вставленными в круглые свинцовые оправки венецианскими стеклами стало бледно-малиновым, Евдокия вспомнила, о чем просили её Ромодановский и Стрешнев. На шее, к затылку ближе, под волосами была у мужа родинка, большая, бугорчатая. Нетрудно было провести рукой по шее, потому что голова неспящего мужчины покоилась у Евдокии на груди, но что-то удерживало женщину от этого нехитрого движения.