Знал Филарет, его слова из уст в уста передавать будут. Посеял митрополит Филарет семя сомнения, и оно должно было дать свой исход.

А Шуйскому и Голицыну Филарет сказал:

— Глумится Гришка Отрепьев вместе с иноземцами над нашими обрядами. А ведь не глуп!

— Князь Мстиславский у расстриги в шутах ходит, — заметил Голицын.

Шуйский сплюнул:

— Не свадьба, Содом и Гоморра. Зело дурень Отрепьев. Ему на беду его затеи. В латинстве погряз, аки свинья в дерьме… Ца-арь!

Голицын заметил:

— Не этого ль мы выжидаем? К этому ведем. Поди, выискивая самозванца на Годунова, подумывали, как с престола его уберем, а он сам нам это облегчает, погибель себе ускоряет.

Митрополит Филарет недовольно сдвинул брови:

— Да, сделали свое иезуиты. Не прошли для Гришки Отрепьева ни Гоща, ни Сандомир, ни Краков. Трудно, трудно будет ему усидеть на царстве.

— Час близится, и петух прокукарекает, — зло проговорил Шуйский. — Нам надобно готовыми быть.

— Господи, — митрополит Филарет широко перекрестился. — Укрепи дух наш, помоги искоренить скверну.

— Стрельцов смущать, они на иноземцев зело злы, — влез в разговор Татищев.

— Истинно, — поддакнул ему Михайло Салтыков.

А Шуйский свое:

— Каждый из нас челядь свою выпустит, как собак из псарни. Начинать надо, а люд и стрельцы довершат.

Тут Шуйского Филарет перебил:

— Не спешите, бояре. Когда гнев застит разум, не бывать добру. Дадим еще Гришке поцарствовать, а иноземцам похозяйничать, и московитяне уподобятся пороху.

— А надо ли? — Маленькие, глубоко запавшие глазки Шуйского недоверчиво насторожились. — Уж не хитришь ли, Филарет?

— Аль сомнение держишь? — нахмурился Филарет. — Не запамятовал ли ты, князь Василий Иванович, кто на Отрепьева указал? А когда ты, князь Василий Васильевич, — митрополит повернул голову к Голицыну, — ко мне в монастырь за советом явился, тебя сомнения не глодали, не я ли тебе сказал: «Отрепьеву поможем, он Бориску свалит, род Годуновых изведем, а уж Гришку одолеть проще». Я ли всего этого не предвидел, бояре?

— Было такое, — согласился Голицын.

— На твою мудрость, Федор Никитич Романов, уповаем, — сдался Шуйский.

— Коли так, то пусть будет по-моему, — помягчел митрополит. — Само время начало укажет.

* * *

Инока Варлаама приютили в Варсонофьевском монастыре на Сретенке. Старый, седой игумен послал его к ключарю, а тот определил на самую черную работу. И день-деньской одно и знал Варлаам: колол дрова, носил воду, а как управится, помогал брату Никодиму на поварне, чистил казаны и разжигал печь.

С того самого дня, как на звоннице Варсонофьевского монастыря тенькнул сам по себе колокол и игумен с ключарем возвестили о небесном знамении, не знала нужды монастырская братия, жила безбедно.

К тому чуду монахи новое приплели: на могиле Годуновых-де белое видение в полуночь заметили и плакало оно дитем малым.

Нищие в юродивые молву о видении на Варсонофьевском погосте по всей Москве разнесли, растрезвонили.

Брат Никодим, тихоня и молчун, на вопрос Варлаама о видении ответил коротко: «Аз праведник, не грешник». И больше в разговоры не вдавался.

Сколько бы прожил Варлаам в Варсонофьевском монастыре, кто знает, не случись болезни с черноризцем, несшим караульную службу у ворот.