В Уимблдоне мне, например, показалось, что Руфь прямо-таки устрашена Солтрамом — охвачена боязнью перед исходящей от него неодолимой притягательной силой. На следующий же день, возвращаясь вместе с ней в город, я убедился, что хотя Руфь и испытывает к Солтраму глубочайший интерес, однако держится в высшей степени осторожно. Она ничем не выдаст себя прежде того, как решится обнаружить свои намерения. К какому конечному выводу придет молодая девушка, доказавшая свою способность взвешивать все за и против, можно было только гадать — и это представлялось мне увлекательнейшим из занятий. Я был бы очень взволнован, обратись она ко мне за советом, но молил небеса отвести от меня подобное затруднительное положение. Если ситуация настолько запутана, как вкратце обрисовал ее мне Грейвнер, мисс Энвой должна разрубить узел сама. Не я втянул ее в эту затею, не мне подавать ей руку помощи… И все же я не переставал терзаться вопросом, с какой стати мысли о той, кому я ничем не могу быть полезен, упорно меня преследуют. Отчасти это навязчивое беспокойство было обусловлено жгучим желанием выведать, не сообщила ли Руфь Аделаиде хотя бы частичку того, что мне стало известно от Грейвнера. Но я видел, что миссис Малвилл по-прежнему ломает голову над скрытыми пружинами, толкнувшими мисс Энвой к дальней поездке отнюдь не в качестве готовой к венцу невесты. Что-что, а очевидно было только одно: вновь среди нас она явилась в каком-то совершенно ином амплуа.

Вынужденный по делам родственников провести часть весны на западе Англии, вдали от океанического шума (я имею в виду рокот непрерывно набегающих раздумий Солтрама), я получил некоторую передышку, и встревоженность моя улеглась. Кажется, я упустил оговориться, что осмотрительность всегда отодвигала во мне любопытство на задний план. Я только гадал, не обсуждала ли Руфь Энвой идею Коксоновского фонда с леди Мэддок, и недоумевал, отчего нет вестей из Уимблдона. Несколько писем прислала мне миссис Солтрам: они были полны всевозможных обличительных замечаний, однако племянница леди Коксон ни единым словом не упоминалась — со времени недавних неблагоприятных событий миссис Солтрам заметно утратила к ней интерес.

Молчание Аделаиды объяснилось позднее. Все стало на свои места по моем возвращении в Лондон, когда ранним июньским утром эта достойная всяческого восхищения женщина почтила меня своим визитом. Едва она появилась, я сразу обо всем догадался, но, оповещенный о том, что очаровательная Руфь живет у них в доме вот уже целый месяц, невольно воскликнул:

— Она до сих пор в Англии? Что же ее тут удерживает, если подумать о девической скромности?

— Но ведь она меня так любит, так любит! — беспечно прощебетала Аделаида.

Ко мне она приехала, однако, не только затем, чтобы сообщить о нерушимой преданности мисс Энвой — в этом теперь не оставалось ни малейших сомнений; гораздо более существенным представлялось то, что Грейвнеру столь пылкая дружба пришлась не по нраву. Он решительно возражает против пребывания Руфи в Уимблдоне, хотя сам же поначалу в простоте душевной и привез ее туда. Короче говоря, он желает, с согласия Руфи, положить конец помолвке единственно приемлемым и достойным способом, влекущим за собой счастливую развязку.

— И чего же ради она противится? — вскричал я.

Аделаида промямлила:

— Она говорит, ты знаешь. — Видя мое замешательство, она пояснила: — Мешает выдвинутое Джорджем условие.

— Коксоновский фонд?! — ахнул я.

— Джордж сказал, что посвятил тебя в это дело.