Кент Малвилл поднялся к Солтраму наверх, но возвратился с привычно непроницаемым выражением лица. Таким я видел его только в тот достопамятный вечер, когда мы с мисс Энвой тщетно ожидали начала лекции. Внутренний голос подсказывал мне, что наш общий друг, мягко выражаясь, нынче не в форме; и меня радовало присутствие среди нас постороннего лица, освобождавшее от унылой обязанности обсуждать, в связи с неудачной вылазкой хозяина дома, вероятные осложнения наиблагороднейшего, впрочем, свойства (сами-то мы ни на грош не верили в их существование), кои воспрепятствовали предмету нашей речи присоединиться к общей компании…

В десять часов, однако, мистер Солтрам спустился в гостиную. Жилет на нем был застегнут кое-как и сидел криво, но глаза уже излучали призывные огни маяков. Мне почудилось, будто тот самый кристалл (согласно моему определению) начал потихоньку вращаться, — и я немедленно сосредоточил все свое внимание на мисс Энвой.

Впоследствии мне не раз твердили с восторгом, что в тот вечер Фрэнк Солтрам буквально превзошел самого себя, однако вознаграждение за мою наблюдательность целиком перевешивает упущенное слухом. В целом, разумеется, я отчетливо сознавал, что совершается нечто величественное: допускаю, именно так погружает слушателей в транс игра на скрипке господина Иоахима. Переливы знакомых гармоний наполнили комнату: всем своим существом я ощущал мощное биение мысли, ее взлеты и спады — она то парила в вольном просторе, то ныряла вниз, к земле, то вновь устремлялась в горние области духа… Но монолог Солтрама не доходил до меня непосредственно: я мог воспринимать его только через пристальное созерцание слушательницы, о которой знал нечто такое, чего не знал никто из присутствующих. От меня и по сей день нет ни малейшего проку как от свидетеля: право же, я не в силах рассудить затянувшийся до бесконечности нелепый спор относительно того, находился ли оратор в тот исторический вечер в состоянии подпития или же нет. Этим я ставлю себя в несколько смехотворное положение: ведь не могу же я, в самом деле, признаться, чем тогда были поглощены все мои чувства. Извлеченная мною (и только мною) малая крупица из пережитого всеми — безраздельная моя собственность. Прочими впечатлениями я охотно готов поделиться, но данный опыт передаче не подлежит.

Это ощущение, должен сказать, не покидает меня и сейчас, при самом беглом ретроспективном обзоре событий того вечера — и ясность слога, боюсь, в данном случае несколько мне изменяет. Думаю все же, мне достанет необходимой точности выражения, если я укажу, что мисс Энвой отдалась льющемуся потоку речи всецело, без остатка, совершенно не замечая моего прикованного к ней взгляда. Отнюдь не матримониальные хлопоты призвали ее в Лондон из-за океана — это ясно как белый день… Открытие доставило мне немалое удовольствие: если бы дело касалось только брака, она, вне сомнений, не сдвинулась бы с места. И тогда Грейвнеру пришлось бы, несмотря на занятость в парламенте, изыскать возможность совершить трансатлантическое плавание.

Я испытывал неловкость за Руфь, вынужденную обитать в убогой, по словам миссис Малвилл, квартирке, слишком явно ожидая решения своей судьбы, и потому с радостью встретил известие о ее переселении в Колдфилд. Пока она в Англии и помолвка еще не расторгнута, самое подходящее для нее место — под крылышком леди Мэддок. Теперь, когда невеста бедна и несчастна, ее предполагаемая золовка будет, вероятно, побеждена окончательно. Если бы позволяло место, я мог бы многое порассказать о том, насколько характер действий мисс Энвой (из того, что до меня доходило) соответствовал тому образу, который я нарисовал в своем воображении под воздействием признаний Грейвнера, сделанных им в поезде. Я смотрел на Руфь, постоянно держа в голове этот причудливый зигзаг судьбы. Для достойного ответа требовалось немалое мужество: каждый взгляд Руфи, каждое ее слово я истолковывал — пусть это и покажется странным — именно в свете предоставленной ей редкой возможности.