— Отчего бы не набраться мужества понять и простить, — настаивала Руфь, — равно как и не воодушевиться привязанностью?

— Я вижу, вы наивеликолепнейшим образом все для себя разрешили, — уклончиво отвечал я. — Скажу только одно: ваше воодушевление достигло, как видно, критической точки.

При этой моей реплике наши взгляды на мгновение встретились: я увидел, что ее вдруг поразила мысль, будто в моем замечании скрыт намек на некое личное ее пристрастие к нашему тучному философу, обусловленное не то преображающей реальную персону мечтательностью, не то редким извращением вкуса. А как же иначе прикажете трактовать румянец, внезапно вспыхнувший на ее прелестном личике? Я было пришел в замешательство от того, что Руфь мои слова смутили, и не знал, как ее ободрить, но девушка быстро справилась с собой, краска отхлынула от ее щек, и она обратилась ко мне с самой что ни на есть обворожительной улыбкой:

— О, вот видите, как просто, оказывается, забыть о былой неприязни к этому человеку!

Ее сочувственный тон словно одним-единственным взмахом кисти начисто удалил с полотна громоздкую фигуру нашего кумира, но вместе с тем эта фраза и по сей день звучит у меня в ушах как чистосердечнейшая похвала, не идущая в сравнение со всеми нашими. Однако, тут же припомнив, кого именно лишали всех и всяческих прерогатив, я не удержался и порывисто шепнул:

— Бедняга Солтрам!

Руфь обладала даром угадывать истинную меру того, что я начисто отрицал, и это позволило ей продолжить:

— Что поделаешь, если благодаря кому-то в тебе пробуждается интерес к жизни?

— Да, в самом деле, что? — эхом отозвался я.

Неопределенность моего отклика могла ее удивить, но я уже думал о совсем другом человеке, и это заставило меня невнятно промычать с легким вздохом:

— Бедняга Грейвнер!

Что сталось с тем интересом, который пробудил он? Позднее я осознал, насколько тягостно поразило Руфь его нескрываемое желание присвоить себе эти злосчастные деньги. В этом и состояла истинная причина ее отчуждения. Алчность алчностью, но его язвительная критика завещания сэра Грегори была, по всей вероятности, вполне искренней, однако ничто не могло оправдать неприглядности его требования купить на эти деньги хороший дом. Итак, по причине размолвки, Джордж оказался не способен (что вполне простительно) оценить, какое обновление принес душе его невесты Фрэнк Солтрам. Если таким вопросом мог задаваться простой, незаинтересованный наблюдатель, представляю, с каким негодованием задался бы им сам Грейвнер! Мне еще предстояло убедиться, что он, в отличие от Руфи, вовсе не так горд, чтобы таить от меня причину своего разочарования.

На сей раз я никак не мог остаться к обеду — во всяком случае, удалился именно под этим предлогом. Я и вправду стремился поскорее избавиться от продолжения разговора, что освобождало меня от притворных усилий найти для Руфи желанный выход. Чем я мог ей помочь? Разве можно было признаться, сколь многое лежало под спудом? Я и сам всего не знал, да и не хотел знать. Я всегда стремился как можно меньше слышать о слабостях бедняги Солтрама — не допытываться до главного. Большую часть сведений мне, по сути дела, навязала его супруга. Непреклонная добросовестность мисс Энвой вызывала во мне смутную досаду, и я невольно задавался вопросом, почему бы ей в конце концов не оставить несчастного философа в покое и не удовлетвориться вручением Джорджу Грейвнеру лицензии на покупку подходящего дома. Не сомневаюсь, он бы отлично провернул это дельце, приобретя по дешевке превосходный особняк.

Я смеялся едва ли не веселей, чем сама Руфь; тянул время, увиливая от прямого ответа; заверял ее, что мне на досуге необходимо все хорошенько обдумать. Я запугивал ее чудовищным бременем ответственности, которое ляжет на ее хрупкие плечи, и вышучивал ее горячее увлечение беспрецедентной затеей.